Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

— Прости, дя-я Володь, не будем больше… А-а! А-а! Ой, больно, ой не надо, дядь Володь! Вай–вай–вай… И Генка—Гусак с нами был, — сдали меня с потрохами.

Пришел дядя Володя к нам. Отца моего уважал, не раз обращался к нему за помощью. Отец не отказывал участнику гражданской войны. Говорил:

— Дядя Володя за правое дело воевал…

— Он белогвардеец! Колчаковец! — возражал, бывало, я.

— Много ты знаешь! Погоди, всё возвернётся. Может, ещё и я доживу. А нет, так ты потом вспомнишь мои слова.

Отец дожил. Умер спустя пять лет после разгона Ельциным советской власти и компартии.

Внимательно выслушал отец дядю Володю Кадникова. Широкий офицерский ремень с гвоздя снял. Меня позвал:

— Иди сюда, пионер, всем ребятам пример… Пошто безобразничал в огороде у дяди Володи?

Я сначала отнекивался, но отец велел подойти к зеркалу и посмотреть в него. Вокруг рта, обмусоленного огурцами, у меня белело, а вся физиономия чернела от пыли.

— И ты хочешь провести бывших разведчиков? — потрясая ремнём, спросил отец. И здорово отходил бы меня своей знаменитой фронтовой портупеей, но заступился дядя Володя, отвёл руку отца.

— Не бей пацана, Зиновеич! В компании это он сотворил. Один бы ни в жисть не полез.

Хороший был мужик дядя Володя Кадников! Любил нам, пацанам, всякие белогвардейские истории рассказывать. Про белобандита Яшку Жирова, например.

— Вот зажали большевики Яшку во–он за тем двором, — показывает дядя Володя. Не спеша курнёт, пыхнёт дымком и дальше рассказывает. — Приехали в Боровлянку коммуняки с продразвёрсткой. Хлеб у нас отбирать. Тут Яшка и давай в них палить. За поленницей дров спрятался, оттелява огонь вёл. Из двух наганов поливал. Никак не могли взять его красные комиссары, до нашенского крестьянского хлеба дюже охочие. Красных армейцев много было, а Яшка один с имя сражался. Кончились у него патроны. «Сдавайся!» — крикнули ему. А подходить боялись. Стали в Яшку гранаты бросать. А Яшка ловок был. Ловил те гранаты и назад швырял в большевиков. Так и убёг. А красных много положил, туды их мать…

Не нравится нам, пионерам, как дядя Володя отзывается о большевиках, о красноармейцах, но слушаем. Интересно.

— Дядь Володь, — спрашиваем, — а у тебя шашка была?

— А то как же… И конь строевой, и седло, и винтовка, и шашка казачья. Всё, как положено…

— Дядь Володь, а ты почему в беляки подался, а не в красные?

— И не подался вовсе, а призвали меня на военную службу. Я — ить ишшо в первую мировую с ерманцем воевал. И присягу на верность царю–батюшке и Отечеству давал. Как можно присягу нарушить? Прямо с хронта перебросили наш полк за Урал. Так вот и стал колчаковцем… А то ишшо вот когда отступали мы через Боровлянку, — снова дымит самокруткой дядя Володя, — плотиной у мельницы шли. Ящики с патронами и гранатами сбрасывали с плотины в омут глубокий. Чтоб красным не досталось. По пятам они за нами шли.

— Вот бы нам в тот омут понырять, винтовку достать. Или пулемёт…

— Поржавело всё, тиной затянуло, да и глубоко там, не суйтесь понапрасну, — отговаривает нас дядя Володя — простой русский крестьянин, добросовестный работник и добрый человек.

На боровлянском погосте давно заросла травой, сравнялась с землёй могила бывшего колчаковца Владимира Кадникова. Упал и рассыпался трухой деревянный крест над ней. Но жива в моём сердце добрая память о честном солдате, верном воинской присяге. И будет ещё долго жить в этих скупых строках.

В другой раз я и Генка Колегов смастерили тугие черёмуховые луки со стрелами. Наконечники накрутили из жести от консервной банки, заточили их и пошли стрелять… кур во дворе немца Андрея Веде. Пронзили стрелами двух несушек, с громким кудахтаньем затрепыхавшихся в пыли. Ещё одной стрелой пригвоздили молоденького петушка к поросячьему корыту. Выпустив все стрелы через щель в заборе, незаметно убежали в лес, играли там в Робина Гуда. Вернувшись домой, я увидел на подоконнике стрелу с засохшей кровью на ржавом наконечнике. Отец молча снял со стены ремень и душевно меня отстегал.

Немец Андрей Веде жил по соседству с нами, и в этом плане ему не повезло. Я и Генка Колегов заткнули его дымовую трубу.

— Они же немцы, а мы — партизаны, — сказал Генка. — Залезем на крышу и устроим фрицам переполох.

Так и сделали. Положили на дымоход пласт дёрна, которым накрыл крышу бедный Андрей, высланный в Сибирь из Поволжья в начале войны. Дым повалил внутрь, маленькие голопузые немчурята чуть не задохнулись. С кашлем, воплями и слезами выскочили на улицу. Мы спрыгнули вниз и еле увернулись от коромысла, брошенного в нас Эльзой — женой Андрея. Истошно горланя по–немецки и матерно ругаясь по–русски, немка полезла на крышу. Сбросила дёрн с трубы, заметила нас, спрятавшихся за сараем, погрозила кулаком.