Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Я снова и снова принимался раскачивать плот, чувствуя, как он постепенно сползает с топляка. Вдруг, к неописуемой моей радости, чёрный конец обточенного течением ствола вынырнул позади, начал удаляться, и я облегчённо перевёл дух. Досадная оплошность напомнила мне: никакой расслабухи! Благо, дерево гладким оказалось, а могло сучковатым быть, днища лодок пропороть.

Однако, этим происшествием мои беды не закончились. На исходе дня коварная протока загнала мой плот в тупик — впереди были густые кусты. Вода текла через них, журчала промеж ветвей, но мне здесь путь был заказан. К сожалению, я не сразу понял, что попал в ловушку, рассчитывая на поворот протоки. Промедлил, не ухватился за талину, не задержал плот. Пока я раздумывал, течение утащило меня в заросли тальника, прибило к растущим из воды кустам. Я лихорадочно высматривал просвет между тонкими и гибкими стволами тальника. Позади, тем временем, оставались лишние десятки метров, которые мне предстояло, борясь с течением, отвоевать у реки в обратном направлении. Поняв, что дальше не пройти, я повернул назад, изо всех сил налёг на весла. Грести против течения, на вид медленного, неторопливого, оказалось нелёгким делом. Изнемогая, я боролся с ним, обливаясь потом и ни на секунду не бросая вёсла: течение тотчас сносило назад, сводя насмарку с таким трудом пройденные метры. Откуда–то слева потянуло дымом. Видимо, берег был где–то за тальниковой стеной. Там горела сухая прибрежная трава, воспламенившись от самовозгорания на солнце. Быть может, пал, пущенный нерадивым рыбаком или охотником–браконьером, подступил и сюда. Задыхаясь в дыму под палящим солнцем, я упорно молотил вёслами, подгоняемый паническим страхом. Сдаться — значит, остаться здесь, дышать дымом, потерять сознание, погибнуть. Двести метров, на которые меня унесло в тупик от места, где протока разделялась на два рукава, я преодолевал полчаса, показавшиеся мне вечностью. Что бы сразу мне там не свернуть вправо! В сторону Оби!

Спасительный мысок, за которым течение раздваивалось налево и направо, был в нескольких шагах, но как раз в этом месте не удавалось сдвинуться назад ни на сантиметр. К счастью, я зацепился рукой за сук поваленного дерева и подтянулся. Потом за другой сук, за следующий, и вот уже плот на песчаной косе. Я в изнеможении падаю на дощатый настил мостика. Дышу тяжело, с надрывом, как бегун после финиша. Вконец обессиленный, я обогнул спасительный мыс и выплыл в правую протоку. Боязнь не выбраться из гиблого места, оказаться в плену задымленных зарослей на глубокой протоке между непроходимыми кустами тальника, потряс так сильно, что я долго не мог прийти в себя. Воистину — «Огненная земля» и «Мыс Горн» в миниатюре, которые я обогнул ценой невероятных усилий.

У белого бакена № 377 вышел на Обь. Оставил справа Лебединку и в сумерках прошёл под мостом автотрассы Томск — Каргасок. Перед мостом на левом и правом берегах две очень высокие опоры ЛЭП. Длинные толстые провода провисли над рекой.

Нет сил грести, удерживая катамаран у левого берега. Бросаю вёсла и легкий ветерок относит меня к правому берегу. Пристаю к нему. Чуть не валясь от усталости, закрепляю «Дика» на мелководье, ставлю палатку и заваливаюсь спать. Пережитый стресс в тупиковой протоке будоражил, отгонял сон.

В вечерней тишине откуда–то издалека доносились мелодичные удары церковного колокола.

«Бом — бом, бом — бом…», — раздавалось над примолкшим лесом, дачным поселком, мерцающим огнями автомобильных фар, над уснувшей рекой.

Была и у нас в Боровлянке красавица–церковь. На горе, на виду всей деревни возвышался храм, срубленный из лиственничных брусьев — настоящее произведение искусства мастеров топора, пилы и рубанка. В тридцатые годы идиотствующие большевики — местные партактивисты типа лодыря Гришки Ткачёва сбросили с деревянного собора колокола, оглашавшие боровлянские окрестности медным звоном, возвещавшие о праздниках, приглашавшие к миру, благоденствию и покою. И церковь замолчала. Навсегда.

О бывшей красавице старожилам Боровлянки напоминают сейчас обломки фундамента, заросшие бурьяном. Может статься, отстроят на этом месте другую церковь, краше прежней, но той, воздвигнутой первыми поселенцами, не будет никогда. Как грустно и печально. Плакать хочется от тоски по утраченным в России памятникам старины. Но слёз нет. Вместо них горечь вздохов и недоумение: как лихоимцам, смутьянам, скудоумцам удаётся вершить чёрные дела? С молчаливого и безропотного согласия других людей? Понимавших, что творится злое, непоправимое дело, но не мешавших рушить собор. В середине пятидесятых, когда боровлянский собор ещё стоял, ободранный, с выбитыми цветными стёклами, с вывернутыми решётками ажурной ковки, колхозные и партсоветские управители распорядились ссыпать в него обмолоченное зерно. Божий храм превратили в склад.