Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

— Расповадил кобылу. Не слушается… Хлестани её как следует!

Я не мог бить её. Давал ей хлеб с солью, сахар, овёс в кепке. И не садился в телегу, чтобы ей легче было везти тяжёлый воз. У огорода подвода останавливалась. Я сталкивал тяжеленные фляги на землю. Начиналось самое гадкое: поливка грядок с морковью, свеклой, капустой, огурцами, помидорами, луком, чесноком и всякими там бобами, горохами, брюквами, редисками, репами. Из ведра, ковшиком. Шлёпая босыми ногами по ещё прохладной земле. Потом канитель с чугунами картошки для свиней, приготовление мешанины из отрубей с рублеными стеблями лебеды и крапивы. Эти свинячьи деликатесы требовалось нарвать на пустыре, в придорожной канаве. С красными, горящими огнём руками, я сыпал корм курам, собирал в ящиках яйца и делал новую ходку за водой к речке. Теперь для домашних нужд. Надо отдать должное: вода в той родниковой речке была почище кулерной воды, продаваемой нынче компанией «Чистая вода»!

Мать возилась у печи, собирала на стол, готовила сумки со снедью для выезда на сенокос или другие работы в лесу. Отец отбивал косы, чинил упряжь, вилы, грабли, точил пилу, топор, укладывал вещи и сумки в телегу.

Десятилетняя Галька и пятилетняя Алка водились с двухлетней Валькой. Им предстояло на весь день оставаться дома в роли нянек и хозяек.

Мы завтракали, усаживались в телегу и выезжали со двора, покидая девчонок одних на весь световой день.

На лесных полянах, пёстрых и пахучих от обилия цветов и спеющей клубники, отец и мать косили траву. Там, где её скосили раньше, я ворошил подсохшие валки, сгребал сено в копны. Потом мать стояла на стогу, отец подавал ей большие навильники сена, подвозимого мной на волокушах. Многие дни я не слезал с потной спины Волги, отчего промежность моя растиралась до крови. Ходил враскоряку и ночами стонал от жгучей боли. По утрам мне стоило слёз и терпения вновь сесть на лошадь. За день к саднящим натёртостям привыкал, а вечером к ним было страшно прикоснуться. Никто в этом не сочувствовал. Никаких присыпок, мазей никто не предлагал. Натёр? Велика беда! Кто из деревенских пацанов не растёр себе в кровь между ног?! Пройдёт! Я один, как мог, терпел свои болячки. Я не любил лето!

В книжках читал про пионерские лагеря, в кино смотрел на интересные походы и поездки ребят. Их книжная, киношная жизнь была для меня красивой сказкой.

Возвратившись с покоса, мать принималась мыть и укладывать спать грязных, запыленных Гальку, Алку и Вальку. Таскала пойло визжащим, не кормленным с утра свиньям, доила корову, разливала по кринкам парное молоко.

Отец выпивал стакан самогона и заваливался спать.

Я впотьмах распрягал лошадь, гонял скотину на водопой к речке и выводил Волгу на пастбище.

— Подальше отведи, за аншлаг, — наказывал отец. — Там трава сочнее, коровами не вытоптана.

Аншлаг — щит с надписью: «Боровлянская лесная дача» стоял в километре на окраине села. Туда добраться впотьмах верхом на лошади было не страшно. Обратно идти становилось жутко. Кусты в темноте, пни казались косматыми чудищами, непонятными фигурами не то людей, не то зверей. Напрягшись, с мурашками на теле, я приближался к ним, облегчённо переводил дух. Возвращался домой, забирался на чердак в подвесную койку, и разбросив широко ноги, чтобы не задевать горящие натёртости, засыпал под заунывное гудение комаров и ночное гавканье деревенских собак. И, кажется, вот только лёг, как уже ненавистное мне поскрипывание лестницы, до осточертения жалостливо–просящий голос:

— Геночка, сыночек, вставай…

Долгому, уморительно–нудному лету не виделось конца. Меня жрали мухи, комары, оводы, слепни, мошка. В меня впивались клещи. Подошвы босых ног, пробитых острыми корнями и тычками от срезанных на покосе дудок, вечно саднили, нарывали. Никто не давал пить закрепляющих отваров, не смазывал йодом, не бинтовал порезы. Я сам лечил раны, со слезами прикладывал к ним листья подорожника, лопуха, медуницы, присыпал свежей землей. Так меня учили мои сверстники — деревенские мальчишки, не менее моего закабалённые летней страдой. Впряжённый в семейное тягло домашних работ, я не мог бегать на речку купаться, удить рыбу, гонять по улице обруч от бочки или стрелять из рогатки воробьёв. Такое счастье выпадало в дни отцовых пьянок, когда в ссорах родители забывали про меня.

Как–то, в июньский знойный полдень я помогал отцу косить сено в боровлянском лесу за семь километров от дома. От того покоса недалеко оставалось до совхоза «МВД». Так называлось тогда то хозяйство, подведомственное одной из новосибирских исправительно–трудовых колоний.