Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

В деревне я никого не знал. Сидел, придя из школы, за круглым столом, в тесной комнате, заставленной комодами, громоздкими, окованными сундуками, тяжёлым дубовым шкафом, привезёнными в Боровлянку первыми переселенцами из Черниговщины. Срисовывал в альбом смешные карикатуры из «Крокодила».

Боровлянка в те годы в большинстве своём была заселена поволжскими немцами, сосланными в Сибирь в начале войны. Немецкие дети плохо говорили по–русски. Путали слова женского рода с мужским родом. И фразы у них получались типа: «Она пошёль макасин вотка покупайт…» Все они были хорошими, добрыми, верными товарищами, бескорыстными и безобидными. За исключением одного.

Валентин Боксгорн был сильнее меня, выше ростом, на два года старше. Дважды оставался второгодником, из–за чего я и оказался с ним за одной партой. В первый же день моего пребывания в классе Боксгорн примитивно изобразил на промокашке солдата со свастикой на рукаве, стреляющего из автомата в солдата со звездой на каске.

— На, Гусак, — похохатывая, сунул бумажку мне. Я смял её, бросил под парту. Боксгорну не понравилось. Сцепив меня левой рукой, правой изо всей силы провёл стиральной резинкой по моей стриженой голове. Я обозвал его фашистом. Это ещё больше разозлило немецкого выродка, воинствующего потомка дикарей–гуннов и тевтонских рыцарей, во все времена битых, но так и не поумневших.

— Ах, ты, Гусак! — прошипел Боксгорн. — Ты думайт, ви нас победиль? Я тебе показать, русиш швайн!

Выхватил из моей тетради промокашку, весь урок долго и старательно рисовал на ней свастику. Штриховал оттенки, обводил каймой. Ехидно улыбаясь, протянул промокашку мне. Я опять скомкал её, швырнул на пол. Учительница подошла близко. Боксгорн не посмел давануть меня. Всё же это не помешало мне прошептать ему с презрительной интонацией:

— Немец! Фашист! Рыжий ганс!

Учительница отошла. Мне тотчас последовал тычок в правый бок. В ответ на боль я обозвал его недобитым эсэсовцем. Он сидел справа от меня и, выждав момент, когда учительница не смотрит в нашу сторону, бил меня линейкой по ушам. Издеваться надо мной ему доставляло удовольствие. Лишь только учительница отворачивалась к доске, тыкал меня перьевой ручкой, иголкой, зажимал рот, давил за шею и, ощерив кривые жёлтые зубы, колотил исподтишка. Злобно хихикал:

— Ну, што, Гусак? Ещё будешь получайт, русиш думмкопф?

Я мог пожаловаться учительнице, отцу, попросить отсадить меня на другое место в классе. Но я не хотел унизить свое русское достоинство перед наглым немцем, показывающим превосходство надо мной. Весь класс видел его издевательства над новичком в школе, но не подавал и звука. Я в одиночку противостоял хулиганским выходкам фашиствующего немца. И это был мой маленький Сталинград, и я стойко держал оборону, не теряя надежду перейти в наступление. В ответ на каждый злобный выпад Боксгорна не плакал, терпеливо потирал ушибленное место, надорванное ухо. Смелея все больше, плевался в него со словами, слышанными ещё в лагере для военнопленных:

— Немецкая морда! Фриц — ловил куриц, лапки кверху — Гитлер капут!

Напослед я наградил его чернильницей по рыжей башке, получив взамен приличную зуботычину. Больше Боксгорн меня не трогал. Уж такая порода — немчура: обязательно ей надо получить по мусалу, чтобы не рыпаться. На переменах Боксгорн переключился на других деревенских мальчишек, тихих, безропотных. С ухмылкой раздавал им щелбаны, пинки, тычки. Немецких школьников поклонник свастики не трогал.

Встретился бы он мне сейчас! Я припомнил бы ему свастику! Да наверняка смотался потомок крестоносцев на историческую родину, когда разрешили поволжским немцам выехать из России в Германию. Мучимый ностальгией по третьему рейху, пьёт баварское пиво, мечтая о новом блиц–криге.

С остальными немецкими детьми у меня завязалась сердечная дружба. Рассказывая о тех школьных годах, всегда с теплотой буду вспоминать братьев Артура и Виктора Кольмай, Владимира и Отто Бахман, Виктора и Ригата Бальцер, Ивана Веде, Константина Дамм, Рудольфа Маурер. Но рассказ о них пойдёт позже, а пока мысленно вновь возвращусь в четвертый класс, к моим любимым книгам сказок и смешным картинкам в журнале «Крокодил».

Для боровлянской ребятни, чей кругозор ограничивали огороды, лес и близлежащие пашни, я был, как сказали бы сейчас, «продвинутым пацаном». Ведь я видел паровоз, рельсы, по которым он бегает, самый что ни на есть взаправдашний самолет ПО‑2, приземлившийся на окраине Тогучина. Правда, многим казалось, что я бессовестно их обманываю, объясняя, как сдвигаются рельсы при переводе стрелок.