Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Согревшись чаем с клубничным вареньем, я с удовольствием обулся в подогретые в духовке ботинки, одел «москвичку» — полупальто, шапку, поблагодарил Настю за угощение и взялся за дверную ручку.

— До свидания.

— До свидания, Гена, — в один голос попрощались со мной Настя и Лида. Последняя, видя мою расположенность к Ольге, разочарованно вздохнула и подтолкнула подругу к выходу.

— Проводи парня!

Ольга накинула пальто, вышла вслед за мной.

— До свидания. Ну, я пошла…

Я придержал её за руку.

— Ты мне… очень… нравишься, — набравшись смелости, робко выдавил я из себя. Она не высвободила руку. Я слегка приобнял её, привлёк к себе, но поцеловать не удалось. Ольга уткнулась в мою «москвичку», и я мог лишь утонуть лицом в пушистом песце, прикасаться губами к рассыпанным по плечам волосам, пахнущим туалетным мылом «Земляника».

— Ну, всё, я пошла, — тихо сказала она и ушла.

Я приезжал к ней часто, и всякий раз повторялось одно и то же: мы подолгу и молча стояли на морозе. Она — прижавшись к моей груди. Я — зарывшись лицом в её песцовый воротник. Стыли ноги, коченели руки, озноб пробирал тело. Я держал Ольгу в объятиях, сцепив немеющие пальцы у неё за спиной, не думая ни о чём другом, как только о том, чтобы не разжать их. Когда терпеть становилось невмочь, она отстранялась. Я пытался поцеловать её на прощание, обнимал, прижимал к себе, но Ольга уклонялась, сухо говорила:

— Ну, всё, я пошла.

Дорого бы я дал, чтобы войти следом за ней в барачную дверь, устроиться вдвоём у горячей печки и сидеть, обнявшись, всю ночь. Последним трамваем добирался «зайцем» до общежития. Ребята уже спали. Я тихо раздевался, падал в постель. Голодный, замёрзший, глубоко несчастный от безответной любви. Поутру поднимался раньше всех, быстро одевался и торопливо уходил. Мне было стыдно встречаться с товарищами, которые нормально учатся, а я пропускаю занятия. Да разве есть в том моя вина? Непонятные, а потому ненавистные мне интегралы и логарифмы, синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы — причина тех прогулов. Я добросовестно списывал у товарищей домашние задания, но это не помогало: блистая золотом зубов и украшений, преподавательница выставляла меня перед всей аудиторией круглым идиотом, не забывая ехидно заметить:

— Мы в восторге от ваших математических способностей.

Однажды Ольга сказала, чтобы я больше не приходил. Болячки с моего лица сошли, на улице пахло оттепелью, а мне от ворот поворот. Почему? На все приставания объяснить отставку, Ольга упрямо молчала. Смотрела в сторону, на звёздное небо. Вот уж характер! Истинно прибалтийский! Стойкий, сдержанный, не многословный. Слова не вытянешь! Известно: эстонцы! Крепкий народ! Гордый. Знает себе цену. Всё это я потом понял. А тогда…

Из гарнизонного клуба доносилась песня:

Я брёл по 5‑й Кирпичной горке, всхлипывая, страдая от неразделённой любви. Жизнь, молодая, полная радужных надежд, теряла смысл и прелесть. Иногда в памяти всплывало простодушное лицо Тони, её ласковая улыбка. Оно расплывалось, исчезало, вытесненное нордическим профилем замкнуто–молчаливой, недоступной Ольги. Обонянием я пытался сохранить, запомнить, унести с собой запах её песцового воротника, земляничного мыла, соломенных волос и ещё чего–то необъяснимо приятного, исходящего от лица горделивой дочери балтийского рыбака Рихарда Саар.

В последний раз ноги сами притащили меня на 5‑ю Кирпичную горку. Ольгу я дома не застал. Как я узнал, ушла с каким–то хмырём на танцы в гарнизонный клуб.

— Да плюнь на неё и разотри… С Пашкой патлатым — стилягой сопливым волындается она, — укладывая сынишку спать, призналась Настя. И посоветовала:

— В городе полно хороших девчонок. Найди себе другую подружку. Ты симпатичный, добрый, серьёзный парень. Не то, что мой алкаш. И этот её ухажёр Пашка из таких же. Она, дурёха, не понимает, что счастье своё упускает. Поймёт — сама прибежит, да поздно будет.

— Не любит она меня, Настя…

— Ладно плакать–то. Распустил нюни: не лю–юбит. Сейчас не любит — потом полюбит. Настойчивей надо быть. Пашка, он что? Горсть вони! И ничего больше. И против тебя — тьфу! Рыжий, конопатый, от горшка два вершка, никудышный, а поди ж ты — модный! Папаха у него «пирожок», брючки — «дудочки», до того узкие, что с мылом их впору натягивать. А ботинки — срам сущий! На такой толстенной подошве — смехота одна! Вот она, глупая, и втюрилась в паршивца. А ты не уступай… Морду набей ему! Дождись и набей!