Олег Раин - Великий Уравнитель

В общем, я снова запал на Веронику. Глазки у нее были с искорками, на щеках всегда играл симпатичный румянец, да и спортивная она была – подтягивалась больше некоторых парней, по канату до самого потолка лазила, как тут не влюбиться. Все тогда дружно любили Людку, а я Веронику. Людмила у нас, конечно, была пр и мой – ходила всегда с необычным причесончиком, ножки в гольфиках красиво так переставляла, короче, – умело себя подать. В меру пухленькая, звонкоголосая, яркая. Ресницы у нее были точно у куклы, она и моргала ими как актриса. Еще и колечки в ушах. В начальных-то классах уши еще не прокалывали, а Людка уже вовсю колечками козыряла. В общем, никто и не спорил о том, кто в классе первая красавица. И я про свою Веронику разумно помалкивал.

Но однажды игру у нас затеяли – как раз в моем любимом парке, на одной из полян. Должны были выбирать королеву дня – самую красивую, умную, удачливую и так далее. Шишки сосновые мы тогда в парке собирали. Их тогда еще много валялось, будущие лесорубы к парку только-только примеривались. Ну, и больше всех шишек нашли мы с Вероникой. Я – потому что знал, где искать, а Вероника – потому что шустрая была и за мной двигалась. Но у меня оказалось на четыре шишки больше, и мне позволили выбирать королеву дня. И выстроились, значит, наши девчонки в ряд, а позади меня учителя и мальчишки. Кто хмыкает, кто сопит завистливо, и никто не сомневается, что я выберу Людку. Самое смешное – и она не сомневалась – стояла так себе скромненько, глазки в землю потупила. Но это я уже потом разглядел. А тогда прошлепал прямиком к Веронике и протянул ей золоченую корону. Ну, корона-то пластмассовая, понятно, но сверху там краска такая была – вроде позолоты. И хорошо помню, как прошелестел по поляне хор шепотков – недоумевающих, возмущенных. Даже Вероника была поражена – вроде как обиделась за Людку. А я стоял дурак дураком и ничего не понимал. Вероника, между прочим, корону так и не надела, прошествовала на глазах у всех к Людке и водрузила ей на голову. Так вот получился конфуз.

Потом народ отпустили побродить по парку, и наши пацанчики, само собой, слетелись в кружок, чтобы побить меня, поучить уму-разуму. За Людку свою – да и просто так. И побили бы – я даже приготовился. Но впервые за меня вступился Вано. Думаю, чихать ему было на мои синяки-ссадины, на мою внутреннюю драму, но вот жила в нем какая-то наивная справедливость. Уже тогда себя проявляла. Бить-то он заявился вместе со всеми, а как начали меня месить кулачоками, вдруг взял да передумал. Расшвырял всех, как котят, и речугу пламенную произнес. Это мне тогда показалось, что пламенную. Не о том, конечно, говорил, что драться некрасиво, а о том, что, во-первых, толпой на одного – это стремно, а во-вторых, что шишек я собрал реально больше других, значит, имел право выбирать кого хочу. «Почему же Людку не выбрал? – заорали пацаны. – Веронику-то на фига?» И вот тут Вано выдал несвойственную детям мудрость. «Красота, – сказал он, – она разная. Кому-то коровы нравятся, а кому-то кобылы, чего неясного?» Думаю, нашим парням было многое неясно, но Вано уже тогда имел кулаки, как у Кинг-Конга, а потому логика его убедила всех. Меня в тот день больше не трогали, хоть и косились с кривыми улыбочками, пальцами у висков крутили…

От невыносимых мыслей снова зачесался затылок. Это у меня природное – внутренний зуд немедленно переходит на какую-нибудь часть тела, и приходилось бешено чесаться. Я, кстати, так и определил, что я не чешусь, а мысли свои причесываю. Чем сложнее мысли, тем нестерпимее зуд. А сейчас вот зачесалось сразу в нескольких местах – под правой лопаткой, за ухом и где-то в области сердца. Ведь к Цапле-то моей все эти рассуждения напрочь не подходили. И прыщей у нее не водилось, и вторых подбородков с лишними килограммами. Да и улыбалась она как настоящая актриса. Не зря после ее появления в нашем классе, сразу три девчонки поставили себе брэкеты. Даже королева Людка! Никто, может, не уловил этой связи, а я сразу просек. Это они на улыбку Цапли отреагировали. Чутко и безошибочно!..

Я отклонился чуть вбок, пытаясь поймать взгляд Цапли, но у меня ничего не получилось. Она и здесь предпочитала смотреть не на меня. Фотография лежала под стеклом. Двадцать один на пятнадцать, цветная – самая удачная из всех, что удалось снять с расстояния и втихушку. Я тогда специально у Димона зеркалку цейсовскую выпросил – в аренду на одну переменку. Расплатился парочкой сигарет и новенькой гелевой авторучкой. Конечно, «Canon» у Макса был куда круче, но, фиг бы, он дал им попользоваться! Он к нашей Цапле тоже неровно дышал. Но хватило и Димкиного агрегата – зеркалка сработала на славу. За перемену я успел отщелкать снимков сорок, а после скоренько перебросил себе на флешку и уже дома из всей этой кучи-малы выбрал один-единственный кадр. Зато и фотошопить ничего не пришлось, всего-то обрезал по краям лишнее и отнес в печать. Экран – экраном, а на бумаге оно куда надежнее. Уже через день, получив глянцевое сокровище в руки, я с предосторожностями переправил его под настольное стекло – чтобы, значит, Катенька моя Цаплина, в простонародье Цапля, всегда находилась рядом и перед глазами. Надо ведь чем-то радовать взор, а, кроме того, я не терял надежды установить с ней однажды связь. Все равно как по телефону или по рации. Умеют же определять всякие там экстрасенсы по фотоснимкам местоположение человека, его физическое состояние и прочие дела. Вот и я в этот фотоэфир верил точно дундук средневековый. Или хотел верить, не знаю. Короче, тупо налаживал связь – космическую, телепатическую или еще там какую. Смотрел Цапле в глаза и что-то такое про себя бормотал. Доброе и бестолковое. Волны-то – акустические и мысленные – не просто так расходятся, должен быть какой-то отклик. И мечталось, что в один прекрасный вечер Цапля тоже ощутит мое присутствие, встрепенется и сообразит, что есть на Земле такой неплохой парень по имени Петька Полетаев, что учится этот скромняга в ее родном классе, и было бы здорово обратить на него самое пристальное внимание.