Эллиот Гант - Чужое черту не продать

Сперва она сама не обратила на нее внимания- женщина была на последнем сроке, живот часто прихватывало в этот период. Но потом боль становилась сильнее и сильнее, а когда начались схватки ее просто невозможно стало терпеть.

Это случилось ближе к вечеру. В комнате началась кутерьма, бабка причитала и бегала вокруг роженицы, меняя теплые полотенца, служанки сновали туда- сюда, таская ведра чистой водой и унося тазы уже с медно- красной.

– Белия, девочка моя постарайся не кричать так сильно, – умоляла повитуха, но женщина ее уже не слышала.

Она металась по кровати, обезумев от боли. Ее глаза закатались, по лицу градом струился пот. Малкут равнодушно наблюдал за происходящим, перетекая, словно потоки воздуха, по комнате в которой творилось настоящее сумасшествие.

– Ох, Хранительница Огня, погибнет, ребеночек, – прошептала под нос бабка.

– Нет! – роженица закричала так громко, что служанка, стоящая слева от нее, вздрогнула.

– Нет! Нет! – в глазах Белии появилась осмысленность, она схватила повитуха за руку и натужно застонала, – Лима. Нет… Только не ребенок.

– Прости, дочка, – бабка положила роженице руку на лоб, – но не суждено ему.

Она что -то зашептала, сильнее сдавливая виски женщины. Роженицу опять скрючило болью, и она заорала, но потом выпрямилась и из последних сил вцепилась Лиме в толстые, огрубевший пальцы, убрав от своей головы.

– Пусть я тогда, – едва слышно застонала она, повитухе пришлось наклонится ближе, чтобы разобрать, что женщина говорит.

– Пусть я тогда, Лима, ребенок… Мой ребенок должен жить. Я уйду, а он должен жить. Слышишь? Сделай так, чтобы он остался жить.

Бабка ахнула.

– Думай, что просишь! – она выдернули руку из ослабевающих пальцев роженицы.

– А это… Это… Это не просьба, – каждое слово давалось Белии с огромным трудом, – я приказываю.

С лица старухи сошла вся краска, она смотрела на бледное, залитое потом лицо.

– Дочка, как же так… Что же ты творишь? Неужели ты серьезно?

Лицо Белии исказила гримаса боли, однако она очень мягко, без рывка, повела правой рукой в сторону, и рука повивальной бабки против воли потянулась следом, словно прикованная невидимыми кандалами.

– По- твоему, я сейчас могу шутить?

Старуха заскрипела зубами, засопела, на ее простодушном, миловидном лице вдруг проступил совсем другой облик – кривой, крючковатый нос, маленькие красные глазки и острые желтые зубы за тонкими бескровными губами. Мгновение и он исчез. Повитуха резким движением указала служанкам на выход. Те повиновались без лишних слов.

– Никогда ни в чем в своей жизни, я не была так уверена, как в этом решении, Лима. Сделай, что должно.

Бабка вздохнула и обвела голову роженицы круговыми движениями.

– Может и не выйти, – упрямо повторила бабка, проводя старый, как мир ритуал.

– Ничего, – женщина вдруг вымученно улыбнулась, – ты сама меня учила – чужое бесу не продать. Так что все будет так, как должно быть.

Старух хмыкнула, на лице залегло подобие улыбки. Ее руки все быстрее носились над головой Белии, глаза закатились. На какой -то момент показалось, что от повитухи осталась лишь одна материальная оболочка, а дух куда -то исчез.

Не было понятно в какой момент роженица потеряла сознание. Просто глаза ее наконец закрылись, спина выгнулась дугой, с уголка рта потекла красноватая пена, а уже через мгновение ребенок, за чью жизнь мать готова была отдать в выкуп свою, появился на свет и закричал так, что задрожали оконные стекла.

***

Мир в узкой прорези тента пах сухой травой и слега покачивался. Жара стояла дурманящая, хотя день только начинался. В синем небе висело большое тяжелое солнце, на слабом ветру колыхалось марево, а по земле скребли колеса. Был слышен тихий разговор, у которого невозможно было разобрать слов. Мир же не просто покачивался, он ехал, и в этом не могло быть никаких сомнений. Или ехала крыша, потому что, сколько Малкут себя помнил, он никогда в жизни никуда не ездил.

Мальчик распахнул глаза шире и сел. Он нашел себя уютно расположившимся на импровизированном ложе из двух пуховых матрасов и яркой лоскутной простыни внутри бревенчатой повозки, которая, как не удивительно, действительно ехала. И ехала она на восток Асханны, прочь от Харота по самому палящему зною, возможному за весь год.

Малкут похлопал глазами и потянулся. Мышцы затекли, словно он спал несколько месяцев, было слышно, как прохрустели суставы. Одежда была явно не его. Слишком широкие штаны, подвязанные бечевкой, слишком длинная рубаха, из рукавов которой торчали только самые кончики пальцев, мягкие мокасины.