Александр Сороковик - Грань

Дальний конец комнаты отгородили занавесками, к которым прицепили с двух сторон иконы Спасителя и Богородицы. Там сейчас алтарь. В другом углу – накрытый стол: тарелки, чугунок с картошкой, бутылка самогона. Это маскировка. Если придёт кто-то чужой, они быстро уберут иконы, раздёрнут занавески, сядут за стол – вроде как праздник.

Хотя и в самом деле, у них сегодня праздник: приехал тайный священник, отец Пётр. Время сейчас такое, церкви закрыты, священники арестованы, а то и убиты. В городе работает одна большая церковь, там служит гладко выбритый вертлявый попик, на исповеди интересуется только, не грешил ли против Богом данной Советской власти? Знает ли тех, кто грешил? Туда никто с их окраины не ходит. Кто вообще забыл дорогу в храм, кто и рад бы, да некуда.

На Пасху, на Рождество, на Троицу по улицам ходит горластая комсомольская агитбригада, вваливается в дома, проверяет – не празднуют ли? Если найдут икону, обязательно поломают, сожгут, а хозяев выволокут на улицу, будут насмехаться, улюлюкать. А когда на их окраину завернёт спецотряд, радостно укажут на этот дом – вот здесь самая контра и живёт!

Народ затаился. Иконы сами сожгли, или попрятали. В храм ни ногой. Раньше роптали: зачем, мол, эта церковь нужна? Вот ужо выкинем толстых попов, без них проживём! А сейчас задумались. Прежде тот же поп, чему молодёжь учил? Слушайся старших, работай честно, женись, деток воспитывай. Теперь молодые не женятся, замуж не выходят. Так и живут, как собаки: сбежались-разбежались. Отца с матерью не то, чтобы слушаться, выгнать на улицу могут, а то и в ГПУ сдать: контра, мол, несознательная! А там разговор короткий: разменять контру! И к стенке.

Затаилась Русь. Ходят ещё по ней, по затаившейся Руси последние оставшиеся в живых честные батюшки, тайно служат Литургии по хатам. Ловят их, ссылают, расстреливают. И народ, что этих батюшек принимает – туда же. Кто не оскотинится, не запишется в Хамово войско, не продаст своё Первородство за чечевичную похлёбку – тем три дороги на выбор: бежать за границу (да только все, кто мог, уже убежали); к расстрельной стенке, либо в концлагерь, (да только всё одно – смерть); или затаиться, как мышь (да только где сейчас затаишься?).

Вот и в доме у Степана Игнатьева собралось с десяток таких, затаившихся. Не дошли пока до них руки, много контры ещё надо повыловить! Но скоро, скоро до всех доберутся! А пока служит отец Пётр литургию. Он ещё не стар возрастом, но согбен и сед. Где-то в смуте Гражданской войны затерялась его семья – жена, сын и две дочери. Где они – Бог ведает. А он служит по домам Литургии, по ночам, в будние дни. Вот и сейчас, служба к концу приспевает, скоро надо опять уходить…

Не заметила Мария, чья очередь была следить за двором, как там мелькнули тени; отвлеклась, на батюшку глядя, больно уж благостно служил отец Пётр! Не заметил никто, как ворвались в дом вооружённые люди в форме. Разбежались по дому, гремя винтовками.

– Где поп? – зло спросил старший – раскосый, кривоногий (видно, из кавалеристов), плохо выбритый тип.

Молчит Степан, молчат гости. Что тут скажешь? Вот он, поп-то, стоит посреди комнаты, в стареньком, чудом сохранившемся облачении. Как вышел причащать народ, так и застыл. Поднял над головой чашу со Святыми Дарами, строго смотрит на пришельцев сквозь марлевое покрывало, сестрой Марфой, тайной монахиней, сверху наброшенное – это она вроде как скрыть его попыталась.

– Где поп? – снова заорал раскосый, и Степана, выхватив у ближнего к нему бойца винтовку, прямо в лицо прикладом – хрясь! Тот кровью залился, упал, но молчит.

Бойцы бегают по комнате, прямо на батюшку смотрят – не видят! Вот один пробежал рядом, плечом задел, оглянулся зло: кто это тут под ногами путается, вот я его сейчас!

– Где поп? – орёт главный, – быстро говорите, иначе всех расстреляем!

Степан поднялся, утёр рукавом кровь, поклонился смиренно.

– Нету здесь попов, хоть весь дом обыщите, нету! Родственники собрались, именины празднуем, – спокойно так говорит, словно не стоит в двух шагах от него священник со Святыми Дарами.

– Я видел, как вечером сюда поп прошмыгнул, – чуть не визжит раскосый, – а за ним другие, вы тут подпольную общину собрали, тайную службу правите!

– Это не поп сюда заходил, – ещё смиреннее возразил Степан, – это Григорий, свояк мой. У него пальто длинное, чёрное, вот вы и спутали. Да вот это пальто, извольте глянуть, всё табаком пропахло, а попы разве курят?

Свояк, умница, уже тут как тут: держит пальто в руках, стараясь не воротить нос от пропитанного табачным дымом сукна. Раньше оно принадлежало расстрелянному соседу-курильщику, и в нём Григорий пахнет пролетарием-богоборцем, не так привлекает внимание своим интеллигентным видом.