Ричард Брук - Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

Сильные руки держали ее крепко, надежно, вели, поворачивали, обнимали… а тихий голос нашептывал комплименты, мурлыкал, чаровал – точно кот Баюн.

Каблучки постукивали по полу, развевалась вишневая ситцевая юбка и порою открывала нескромным взорам ноги, не обтянутые чулками: собственные Сашины чулки были стянуты и куда-то заброшены Махно, а чужого белья она так и не надела… Хотела потихоньку отыскать свои вещи, ведь был же у нее с собой чемоданчик, да не успела, Задов поторопил со сборами, вытолкал к общему столу, в чем была. Ну и пусть смотрят, поздно теперь стыдиться… она и водку выпила – впервые в жизни, и…

Ладонь Севы как-то уж очень чувственно обхватила ее спину, бедро Саши оказалось зажато между бедрами партнера; он навис над ней, вынуждая наклониться, прогнуться назад, как это делали танцовщицы во французских кабаре – Бог знает, где насмотрелся, откуда знал, неужели тоже бывал в Париже?.. 5 5 Бывал – биография Волина включает эмиграцию, до и после Октябрьской революции; умер он также в Париже.

– Ах ты, кралечка моя… – хрипло пробормотал он, вжимаясь в нее, – Давай, покажи себя! Покажи, какая ты свободная… вольная как птица…

Вдруг пластинка жалобно взвизгнула и замолчала – кто-то сдернул ее с граммофона. Грохнул стул, отброшенный ногой и перевернувшийся, и голос Махно, перекрывший все остальные голоса и звуки, бешено закричал:

– Прочь! Прочь от нее, сукин сын! Застрелю!!!

Сева отпустил Сашу, отпрыгнул в сторону, но, видимо, привыкший к подобным сценам и вспышкам гнева у атамана, не ринулся бежать вон из комнаты, а, подняв ладони вверх, пошел прямо на Махно, грозившего ему маузером:

– Нестор… Что ты?.. Что ты?.. Я же ничего! Просто показывал даме… пируэт!

– Кобель ты херов! Здесь тебе что, бардак?!

Прочие шарахнулись кто куда, давая мужчинам место, чтобы разобраться между собой. Саша стояла посреди комнаты -дура дурой – и не знала, куда ей деться: все от нее сразу отвернулись, даже Лёвка смотрел сквозь, пустыми глазами, словно она стала невидимкой.

Махно продолжал наступать на Севу, бросая ему в лицо резкие, колкие фразы, пересыпанные отчаянной божбой, кричал:

– Пачкаешь! Все пачкаешь, скотина! – а Сева отступал, но не назад, а вбок, по кругу, и казалось, что интеллигент с атаманом танцуют какой-то дикий ритуальный танец…

Дуня все-таки решилась, подобралась к барышне со спины, схватила, оттащила подальше:

– Оххх, горе мое, догадал же меня бог с тобой возиться! Стой, замри, не дрыгайся, на глаза ему не лезь, не то ишшо искровенит Всеволда Яклича!

Саша и рада была убраться с глаз долой, да недолго пришлось подпирать стенку и слушать Дуняшины попреки и поучения, что «здеся тебе не Москва!».

«Поединок» Махно с Севой закончился так же внезапно, как начался: вот только что они пепелили друг друга глазами, бранясь – и вдруг смеются, хлопают по плечам, расходятся… Маузер вернулся в кобуру на поясе батьки.

Махно огляделся, заметил Сашу, пошел в ее сторону – она бы попятилась, но за спиною была стена, некуда отступать – и он, понимая это, усмехнулся… Ничего не сделал, не стал хватать за руку, но показал глазами на дверь… и сам вышел, не оглядываясь, точно зная, что она последует за ним. И не волоком, а свободно… будто бы по своей воле.

Саша снова была в той же горнице, где очнулась сколько-то времени назад – она понятия не имела, сколько… Время просто исчезло, стрелки на единственных часах, что попались ей на глаза, прилипли к циферблату, маятник висел безжизненно. Можно было считать вздохи или удары сердца, или аккорды, когда играла музыка, но Саша считала шаги, пока шла след в след за атаманом. За тем, кто, как пели под окнами веселые пьяницы с гармошкой, был здесь и царь, и бог, и конечно, вовсю пользовался и своей атаманской властью, и страхом, что внушал…

В горнице Махно остановил ее неожиданно, не обернувшись – просто вытянул руку в сторону, и она натолкнулась на эту живую преграду, как птица на прутья клетки. Не удержалась, вскрикнула, и вот тогда он обернулся. Обнял, притянул к себе, спросил негромко, ласково:

– Чего боишься? Нешто я обижаю?

Саша, трясясь, как осиновый лист, замотала головой, и кажется, насмешила его. Снова фыркнул по-кошачьи:

– Врешь, боишься. Все боятся, а ты больше других.

Ростом он был невысок – едва ли ей по плечо – но до того казался силен, что, верно, мог бы переломить ее пополам, как тонкое деревце. Страшные глаза смотрели в упор, прожигали насквозь, и ладони жгли, жгли огнем сквозь одежду. Снова становилось жарко и душно, больно в груди, словно ее живьем засунули в печь, и внизу живота пекло больно, сладко и стыдно…