Леонид Акимкин - Адам

– Не буду тянуть кота за хвост, Петров. Тебя увольняют. По сокращению,– Дуров посмотрел в мои, пока ничего не понявшие глаза, отвел взгляд и продолжил: «Не смотри на меня так, знаю, обещал ма…», – он опять запнулся и как-то даже съежился:– «Ольге обещал, что не будет такого. И тут ее подвел, прости, Саня. Меня гонят и тебе вслед за мной пинка дают».

– Семен Игнатьевич, товарищ майор, все хорошо! – я понимал, что все плохо, но мне очень хотелось приободрить своего начальника. Мне казалось, я его ненавидел, а сейчас мне его стало жалко.

– В общем, Петров, Саня, короче. Остался ты без пенсии и привилегий и помочь сейчас тебе я не смогу, так как меня кладут на медицинское обследование, по здоровью будут увольнять. Видимо, надоел я им всем, – Семен Игнатьевич попытался улыбнуться: – Но как только я вернусь, сразу пристроим тебя куда-нибудь, не переживай! Договорились?

– Договорились, – бодро ответил я, но в голове была только одна мысль, – Как жить дальше? Ответа у меня не было, но мне хотелось поддержать старого полицейского, и я, отбросив лишние мысли, принялся рассуждать о нашем с ним замечательном будущем на гражданке.

Это был хороший вечер, Семен Игнатьевич достал бутылку коньяка, и мы с ним долго разговаривали. Мы вспоминали и нашу службу, и маму. Он попросил меня взять Сильвестра к себе домой на время его обследования. Сказал, что больше никому не доверяет, и, конечно, я согласился. Мы выпивали и строили планы на будущее, на наше будущее. Со дня смерти мамы у меня больше не было ни одного близкого человека, а теперь появился.

Через два дня майор Дуров умер.

Мне всегда казалось, что идеальные похороны должны быть, как в кино. Голубое небо с редкими облаками скатывается вниз и врезается в изумрудное покрывало земли. Конечно же, должно быть одинокое дерево с шикарной кроной, а под ним небольшая группа грустных людей. Группа непременно должна быть небольшой, чтобы тихая грусть не перерастала в нечто грандиозное.

Скромный памятник, небольшой прямоугольник камня с именем, должен стоять на ровном травяном покрывале, чтобы никакого намека на могилу. И тогда, глядя на этот открыточный вид, ты понимаешь, что усопший действительно ушел в лучший мир. А близкие грустят только потому, что они еще в этом. Ты грустишь с ними, но так, издалека, наблюдая за всем этим со стороны, и грусть твоя сторонняя, но ввиду твоего воспитания и приличия обязательная.

А где он, лучший мир? Естественно, сверху. И когда приходит время, человек ищет вот такое пасторальное местечко для осуществления запуска себя ввысь, к лучшему из миров. Вот становится как солдатик, пристально смотрит в небо, внутреннее его напряжение переходит во внешнее, и мелкая дрожь начинает сотрясать не только его, но и всю близлежащую природу. Постепенно тело путешественника отрывается от земли и начинает движение вверх, дрожи больше нет, скорость нарастает, и в определённый момент она становится запредельной, человек исчезает. И он уже где-то там.

Сразу после этого из-за одинокого дерева выбегает грустная группа с надгробием в руках, бухает его в землю на место старта и грустит. Объясню, зачем камень с именем и другими возможными украшательствами. Просто, как вы понимаете, не все места подходят для удачного старта в лучший из миров. Вот так близкие и друзья забивают проверенное местечко, чтобы другие не пользовались, самим пригодится когда-нибудь потом.

У мамы было не так. Темно-серый кусочек низкого провисшего неба застрял на кривых голых ветках кладбищенских деревьев. Они специальные такие, примогильные, чтобы небо держать и не сдерживать горя. Остальное пространство занимала дыра. Рваная рана в теле бугристой затоптанной земли, черная яма захоронения. Умом я понимал, что могила была обычной, как у всех, прямоугольной и стандартных размеров, но горе заливало противными тягучими слезами реальность мира, а в ушах громыхало одно слово «захоронение».

Пока все смотрели, как гроб опускают в могилу, я видел, как черная дыра засасывает мою маму вниз, и я ревел в голос от такой несправедливости, ведь лучший мир наверху и люди должны сами туда запускаться, а мы их закапываем. Чтобы никто не попал туда раньше нас, закапываем, засыпаем тяжелыми комьями грязи.

Пока могилу украшали венками я сидел на земле и плакал. Меня никто не трогал, потому что всем подходящим со словами сочувствия я цедил сквозь слезы и рыдания: «Вас всех закопают и никто никогда не взлетит».