Эйрик Годвирдсон - Семиведьмие. Бронзовый котел

Собрались, да, и оправлялись мерить ногами своими снега да сырые от росы травы. Топтали тропинки, мерили стежки, чуткими лапами понуждали друзей-собак своих тревожить орешник да боярышниковые заросли, оставлять клочья шерсти в ежевичнике да через терн продираться, вынюхивать, алкать, искать… когда тщетно, а когда, на свою беду, и с успехом – чу, след! Чу, острые копытца раздвоенные впечатались в густоту мха, и золотая пыль на обломанных рожками ветках, и тонкие волоски остались меж терновых шипов… тут прошла дева-косуля! Тут!

Чу – впечатаны острые копытца в черную густую грязь, вмерзли в лужицу, что затянута хрупким ледком. Чу – на снежном насте остались следы, раздвоенные, легкие… Чу – пробежалась дева-косуля по снежному покрывалу, пушистому и мягкому…

Сезон за сезоном идет. Сидят в избушке у кромки болот старая Ингерда и Мод, две лесные ведьмы. Мод уже не служанка, далеко нет, да и кто бы узнал ее теперь? Не собраны буйные рыжие кудри Мод под белый чепец, текут живою медью по плечам, укрывают, точно плащ. Горят темные глаза жаром, точно угольки в очаге, и улыбка на тонких губах – не чета прежней, скромной и благонравной, ох, не чета!

Сидят у очага, слушают воющую за стенами избушки бурю. Кипит котелок на огне, пахнет травами и торфяным дымом, перебирает сушеные ящеричьи хвосты в плетеном ивовом коробе Мод, да лепестки огнецветки просеивает сквозь пальцы, пересыпая из мешочков в горшочек. Поднимает голову, смотрит в огонь:

– Скажи, тетка Ингерда, пристало ли ведьме печалиться по прочим детям рода людского? По тем, простым, что по ту сторону тропы живут. Тосковать по ним, сердцем болеть, слезы, упаси горечавка, лить? Можно ли – иль нельзя?

– Отчего? Отчего – спрашиваешь, можно ли? Скажи мне вот этакое, девочка – может ли хоть кто-то что-либо ведьме запретить? Есть ли у кого власть такая – средь тех, живущих? Что по ту сторону тропы, что по эту, нашу – у кого?

Голос у старухи ворчлив, скрипуч, да гулок, и дна у него нету – так стонет расколотое злыми ветрами дерево в непогоду, так гудит ветер, так заходится граем птичья стая, так эхо в колодезной глубине дробится о камни.

– Не любы мне твои вопросы, Мод. Ты – ведьма, ты сама себе решать должна, что можно, а чего нет. Боги, знаешь, ясно всегда говорят с теми, кто слушать умеет, из их слов и решай, что и когда можно, а что когда – нет. Жизнь прожить – не похлебку сварить, мол, горсть грибов да горсть крупы, да трав свежих пучок, свари все вместе, сыру ломоть искроши в миску да так подавай. И то сказать – всякая хозяйка ту похлебку сварит по-своему. У одной – коренья сперва в котле варятся, у другой грибы такие, у иной – сякие, третья кинет для духу чабреца, а четвертая – петрушки! Ну и, скажи-ка, стряпуха Мод, как ты сама варишь похлебку простую?

– Я так варю, – отвечала Мод, отставив короб с горшками и, придвинувшись к очагу да мешая в котелке ложкою: – Грибы беру сушеные, дубовики да маслята, и никаких других. Трав пять разных штук будет – а крупы жалеть не стану! И положу туда сушеную терносливу, и кореньев покрошу, и луковицу печеную, и чеснок дикий! А! Сыр будет в тарелке молодой, с тминным зерном, и ржаного хлеба ломтики тоже. Сливок жирных, свежих можно рядом в миске еще поставить, да… вот так я сварю нам похлебку, тетка Ингреда, да только я не кухарка боле! И не буду кухаркой вовек!

– То-то же! Вот сама и скажи теперь – можно ль раз и навсегда определить, что верно, а что нет?

Мод широко, радостно улыбается в ответ:

– Я поняла, я поняла! Я знаю теперь – слезы не слабость, тоска не напасть. Им для чего-то отвели в жизни же место, так?

– Это так. Из боли, бывает, растет великая сила, а из тоски – уверенность и твердость. Слышишь – копыта звенят по насту?

– Слышу… ох заведет нынче новую буйную голову в волчьи овраги этот звон, – Мод говорит это скучным голосом – таким, каким рассказывают о цене на капустный кочан у ярмарочной торговки по осени, или о прошедшем дожде.

– Конечно, заведет! – хекает Ингреда. – И это тоже – сила. Ее сила выросла из боли.

– Моя, наверное, тоже, – Мод скучнеет еще сильнее, и смотрит, сморит в огонь жадно – точно видит в нем мелькание быстрых ног девы-косули – и следом неспешный шаг по оставленной стежке следов.

– Похлебку снимешь – вот этот короб перебери еще. Кора черной полуночной ивы, что содрана была костяным ножом… помнишь, от чего?

– А то не помнить! Будто не ее толкла я тогда, когда пришла сюда – руки по локоть кровью вымазаны!