Станислав Малозёмов - От дороги и направо

Через неделю выяснилось, что в Калинине журналистов своих не знают куда сунуть, не то, что приезжих. Но зато совсем недалеко, в городе Горьком (сейчас опять – Нижний Новгород) есть замечательная комсомольская газета. Тоже, естественно, «Ленинская смена», а в ней главный редактор нас ждет с целью обнять, приласкать и погрузить в увлекательную репортерскую работу на территории Горьковской области.

Друг в Горький ехать не захотел. Не любил он этот город. И я двинул туда один. Других вариантов не было.

Главный редактор принял меня как брата, который откинулся с зоны. Он видел во мне мученика безбожной комсомольской дрессуры и будущую жертву номенклатуры КПСС. Он бегло и строго просмотрел мои публикации в «Комсомольской правде», где я два года был на практике, и сказал чётко, как печать шлёпнул:

– Москва, она журналиста не сготовит как надо. А мы тут на земле стоим. Знаем – когда вертеть нос по ветру и художественно отобразить окружающую темень.

Говорил он это, усиленно напирая на букву «О». Было это крайне необычно и этим завораживало.

Берем мы тебя. Пока на 80 рублей (это сейчас в переводе на тенге – тысяч 35) Давай мне паспорт. Пусть полежит у меня пока ты сгоняешь в установочную командировку. Пиши бегом заявление. Деньги я тебе даю из своего кармана на недельную поездку по городкам и сёлам вниз по Волге, да вверх по Оке. Напишешь пять-шесть репортажей. Дашь мне. Если всё будет путём, сразу оформляешься официально через отдел кадров. Паспорт вот тут заберешь, в сейфе. И работай тут хоть до пенсии.

И вот я поехал. Еду, точнее плыву. Нет, неправильно. ИДУ на катере по мелкой волне большой реки Волги по правому берегу до первой своей пристани, где мне надо сойти и пёхом достичь города Чкаловска, посетить музей Чкалова и вынести из него 150 строк репортажа. Если успею, надо забежать на завод шампанских вин, снять пяток фотографий с производства.

Я до этого ни по Волге, ни по Оке не сплавлялся ни на каком виде водного транспорта. Мало того, я в этих краях сроду никогда не был и две эти могучие реки видел только в киножурналах. А в них никогда не находилось места для городков, деревенек и обыкновенных людей, не героев прошлого или настоящего времени. Естественно, ни порядка тутошнего, ни уклада жизненного в местном провансе я не знал, да и не думал об этом. Мне и в голову прийти не могло, что русские в Москве или Владимире – это далеко не те русские, которые в волжской глубинке или в прибрежных дебрях Оки.

Катер как-то боком, бурля потише винтом, подкрадывался к пристани. Она была вся сколочена из досок разной толщины и покрашена явно творцом импрессионистских иллюзий. Сама будочка дежурного по пристани была размером со спаренный туалет «М» и «Ж», но с окнами по всему периметру для обзора событий. И крашена будка была бело-синим колором. Под тельняшку. А тётка в будке сама сидела в маловатом для неё тельнике и в руке у неё был желтый мегафон, сквозь который она заунывно напоминала, что сейчас катер причалит.

Получилось так, что на пристани вышел я один. Перед глазами слева от будки торчали прибитые к перилам рейки, задранные стрелками вверх, потому как берег нависал над пристанью примерно с высоты метров пятнадцати. Пристань с большой землей была скреплена тоже сине-белыми сходнями, лестницами с перилами и наклеенными на перила объявлениями. Я прочитал только одно. Городу Чкаловску требовался почтальон с собственным мотоциклом для развозки посылок по району. Больше про Чкаловск не было ни слова, ни стрелки-указателя.

Путешествие по сходням вверх – это разговор отдельный и в моё описание не влезет ни по эмоциям, ни по размеру. Наверху не было никого и ничего кроме леса километров в трех, лога глубиной в рост дяди Стёпы-милиционера. Лог был цветаст настоящим разноцветочным благоухающим ковром. В него спускалась протоптанная тропинка, затушевывалась травами на дне и выныривала на поверхность, которую только сам Создатель мог так разрисовать колокольчиками, подсолнухами и похожими на летний снег густыми зарослями ромашки.

Катер внизу свистнул как маленькая птичка, тетка что-то важное проорала в мегафон и стало тихо. Молчаливо, как на поминках, когда ещё никто не выпил за упокой души. Я огляделся и метрах в ста от себя засек пацана с велосипедом, у которого колёс не было либо натурально, либо они утонули в цветах. Пацан стоял не шевелясь и был похож на гипсовый памятник пацану с волжского берега.

Я продрался сквозь живой букет колокольчиков и понял, что колеса у велосипеда есть, а пацан не гипсовый, а вполне живой, хоть и неподвижный.