Станислав Малозёмов - Всю жизнь я верил только в электричество

Деду я во всем всегда верил и просто кивнул, но очень сильно. Чтобы дед не сомневался.

Он и не сомневался. Верили деду все без исключения. Маленькие потому, что у него было несколько прутиков гибких от какого-то непонятного куста. Назывались они вицами. Держал дед их только для детей. Взрослых пороли розгами. Они были потолще и брали их с каких-то других кустов. Розгами в деревне пользовались редко. Только если виноват был казак серьезно. Ну, скажем, с чужой женой зачудил, замиловался, да сманил на совхозный сеновал за деревней. И то до самой порки собирались старики, обмозговывали степень тяжести преступления. Если виноват был только он и взял женщину хитростью да обманом, то с ним сначала говорили, расспрашивали, уж когда подтверждалось худшее, то назначали количество «горячих», день и час экзекуции, на которую собирались только желающие удостовериться, что охальника приструнили. Это был обманутый муж, родственники его, старики из числа советников на круге. Опозоренную жену на порку не брали. Вспоминаю я это сейчас, в двадцать первом веке, да и то по рассказам отца, когда мне перевалило за двадцать. Никто из детей в том же 1958 году об этом не знал, не слышал и даже не догадывался. Хотя мне взрослому после рассказов отца было жутковато от того, что в конце пятидесятых, когда в глухие деревни уже ворвалось электричество, прекрасные фильмы возили из города в клуб, когда почти у всех стояли радиолы с пластинками, радио пело в домах и на столбах, когда всех обязывали подписываться на газету «Правда» и по желанию на всякие другие, вот в это цветущее и радостное время казаки жили прошлыми законами своими, диковатыми и непререкаемыми.

Зато нас, малолеток, вицами угощали часто, причем за пустяковые проступки и ослушание взрослых. Вицу мочили, снимали с тебя штаны и отстёгивали с десяток простых стежков. Без оттяжки. В нашей семье это делал дед Панька, в других либо тоже деды, либо отцы. Девчонок не пороли, и то хорошо. Они отбывали наказание в трудовых повинностях. На перегуртовке лежалого сена, на прополке самых сорных грядок, на бесконечной беготне в сельпо за всем, что желали старшие. Ну и, самое ужасное, девчонкам неделю, а то и две не разрешалось есть карамельки с леденцами и пить газводу, которую наливал возле клуба старый немец Григорий. Гюнтер по-ихнему. Я становился под дедовскую вицу раз пять-шесть. Точно и не вспомню. За ночёвки с двоюродным брательником Сашкой в лесу без спроса. Ну, еще за то, что тягал у дяди Васи втихаря из мягкой блестящей бежевой пачки с заграничным названием «Jebel» тонкие, пахнущие живой луговой травой сигаретки. Меня могли не поймать вообще. Дядя Вася курил Беломор, а сигареты эти держал для форса. Вот приходят к нему, допустим, гости из местных механизаторов, деревенщина кондовая, садятся они треснуть по стакашку самогона, а он после второго розлива небрежно так кидает на стол не советское, запашистое курево и ещё небрежнее пробросом вставляет, откусывая соленый огурец: – Кури, мужики! Знакомый из Франции прислал.

Мужики шалели и осторожно курили одну на всех, задумчиво упираясь взглядами в потолок и причмокивая губами. Совесть была у каждого и она не позволяла изымать у доброго щедрого друга весь драгоценный импортный подарок.

В дни, когда самогон не употреблялся и хвастаться было не перед кем, «Джебел» лежал на крыше буфета. Я туда заглянул случайно. Искал по всей хате маленький перочинный ножик, который отобрала бабушка, чтобы я «с зелёных соплей» с ножами не привыкал ходить. И вполне могла отнести его для верности через дорогу, в дом дочери Вали и её мужа Василия. Подальше с глаз. Взял я тогда одну маленькую сигаретку, Зажал её верхушку резинкой трусов, майку выпустил поверх трико и осторожно, чтобы не поранить сигарету, взял в сенцах наших бабушкины спички возле керосинки и ушел в наш «скворечник «М-Ж», где с упоением мелкими затяжками и высосал сигаретку. Покуривать я начал год назад на чердаке дома друга Витьки. Воровать папиросы было не у кого. Ни его, ни мой отец не курили. Мы набирали возле магазина по горсти «децелов», окурков, значит. Потом Витька приносил из дома газету, мы лезли на чердак, рвали там газету на прямоугольные кусочки, на большой остаток газеты потрошили « чинарики» и с помощью слюны скручивали длинные, туго набитые коктейлем из разных табаков трубки. Напоминали они всё, что угодно, но не папиросу и не сигарету. Вот их мы и поджигали, втягивая дым сначала без затяжек. Чтобы пообвыкнуться, а потом потихоньку начинали запускать дым в горло. Люди, которые проходили мимо Витькиного дома, вполне могли подумать, что в нём живут два ещё живых, но смертельно пораженных туберкулезом пацана. И, возможно, нас жалели. Кашляли мы страшно, до слёз. Но острое желание протиснуться в число взрослых мужиков побеждало и отвращение к едкому невкусному дыму и желание эти «не пойми что» затоптать. Наконец через неделю настал день, когда дым проскочил внутрь без осложнений. Мы высадили по целой длинной трубочке и с трудом спустились с чердака. Голова вращалась как карусель в парке, ноги были набиты ватой, а глаза различали только черный и белый цвета. Но зато с тех пор и я и друг мой прикоснулись к миру взрослых и стали покуривать не то, чтобы часто, но регулярно. Привыкли мгновенно, раза с пятого не курить уже и не могли. Я так и курю до сих пор. Правда, последние шесть лет только электронные.