Норман Райт - Фергаст

– И как имя того, у кого все на палубе?

– Батчер, сэр. – Я совершенно не хотел общаться с этим человеком похожим на деревенщину, как общением, так и своей внешностью. Кажется, он еще недавно жил в хлеву, и был одним из его обитателей, а теперь зубоскалил всем на потеху, развалившись в моем гамаке, словно старый, тучный тюлень.

– Я вижу ты порядочный, Батчер. – Тон боцмана стал немного мягче, но моей неприязни он не уменьшил. – Ты славный малый, черт тебя дери. Как пить дать! В людях я разбираюсь, уж будь уверен. Я по голосу различаю людей. А у тебя, прощелыга, голос твердый, мужественный. Как у меня когда-то.

В этот момент Шилох поднялся с гамака и тяжелой поступью направился в мою сторону. Огромные повидавшие время сапоги боцмана опускались на пол с таким грохотом, будто весили каждый по двадцать фунтов. Когда пыльный, пропахший луком и табаком гигант уселся рядом со мной на бочку с яблоками, та протяжно застонала, но продолжила терпеливо нести свой крест.

– Шилох, – прохрипел великан и протянул мне ладонь. Я ее пожал. Мои кукольные, (по сравнению с боцманскими), пальцы, едва не затрещали в руке здоровяка, и если бы он захотел, то мог с легкостью раздробить их. – На этой посудине, разрази ее гром и четырежды пойди она на дно, я боцман. Ты не суди меня за неприветливость. Разных людей пригоняют к нам на корабль, и не мне с ними нянчиться. Выполняй мои условия, и будь спокоен. Смекаешь?

– Условия? – спросил я. – Какие?

Боцман рыгнул, и меня едва не стошнило от покинувшего его желудок запаха испорченного мяса. Отвернуться мне не позволили правила хорошего тона и воспитание, поэтому приходилось сидеть и терпеливо дожидаться, пока зловонье само собой не рассеется в воздухе.

– Мертвецы – мои, – сказал боцман и, втянув все, что находилось в его ноздрях в рот, проглотил это.

Позже я понял, о чем говорил старый увалень. Но сейчас, я ответил, что мне ясно, и с мертвецами иметь дела, у меня нет никакого желания.

– Вот и славно. – Шилох улыбнулся, но как мне показалось, совсем не искренне. Он по-прежнему смотрел на меня, и под его палящим взглядом, я ощутил, что запросто мог бы признаться в чем угодно, даже будь это неправдой. Спустя минутное молчание, боцман добавил: – У меня есть к тебе одно предложение. – Шилох наклонился ко мне, и моему вниманию предстали глубокие рубцы от картечи, что покрывали все лицо пирата. Казалось, выстрел был произведен в упор и на мгновение, мне стало жутко за судьбу того несчастного, кто спустил курок. – В общем, дело такое…

В этот момент на лестнице появился квартирмейстер Бенджамин Хагли. При виде него, Шилох хлопнул меня по плечу и прохрипел, что рад знакомству. После этого все, кто попал под грозный взгляд Хагли, поспешно удалились, освобождая наши спальные места.

Я не питал теплых отношений к мистеру Хагли, но в тот момент я был очень ему благодарен, иначе мне, и остальным новобранцам, пришлось спать сидя на бочках. Мне даже стало спокойнее от того, что на корабле есть тот человек, который ставил дисциплину превыше всего и требовал этого от других. Особенно от Шилоха, приверженца радикальных методов.

В эту ночь я спал как убитый и перед сном даже не стал размышлять о том, что же мне собирался предложить старый боцман, Шилох Абберботч.

Очередное утро моего плавания, началось с всеобщего собрания. Так было каждое утро. Мы собирались на палубу, перед капитанским мостиком, и вся команда обсуждала планы на день. Где нужно, что подлатать, урезать либо усилить паек. Стоит ли увеличить порцию грога и еще много других животрепещущих тем.

Естественно этим собранием руководил капитан и его верный помощник, квартирмейстер, мистер Хагли.

Однако сегодня, Говард все никак не появлялся на мостике, с которого он каждое утро, подводил итоги вчерашнего дня, и раздавал указания на сегодняшний.

– Небось, опять нажрался и блюет в свой сапог, – предположил кто-то и некоторые из тех, кто это слышал, рассмеялись.

Я не смеялся, так как совершенно отрицал подобное поведение и считал его неприемлемым для капитана. С пьяницей-капитаном, корабль долго оставаться на плаву не сможет, и сгниет на дне морском, а команда и того хуже – передерется или угодит в руки королевской гвардии.

Я съежился от холода и, позевывая, уставился в пустоту. Сказать, что я не выспался, вряд ли вообще что-то сказать. Все тело с непривычки от гамака ломило, а душу, как и прежде, обуревала всепоглощающая тоска. Мной постепенно овладевала апатия. Я страдал по Маргарет. Как она там, дома, без меня? Тоскует, наверное, и ревет у окна. Мне не хватало ее тепла. Я точно сырой камин в заброшенном доме, медленно умирал в ледяном полумраке и рассыпался от ненадобности.