Сергей Михайлов - Колыбель качается над бездной

Она чмокнула меня в щёку и выпорхнула из комнаты.

Вот и весь разговор. И так каждый… день? Нет, здесь не бывает дней. Здесь не бывает ни дней, ни ночей. Здесь не бывает ничего, кроме работы.

Я сел на диван и обхватил голову руками. Всё, что происходило с нами после того, как рухнула каменная преграда и мы сделали первый шаг из подземного мрака навстречу яркому свету, походило даже не на мистификацию, а на откровенный параноидальный бред. Пролетая над гнездом кукушки, мы с моей любимой жёнушкой камнем рухнули вниз – и очутились в каком-то инфернальном Зазеркалье, в тёмной комнате нашего замутнённого сознания, уже за гранью объяснимого, рационально-привычного.

Диван был мягким, удобным. Как и вся окружающая меня гостиничная атрибутика. Всё для человека, всё на благо человека. Старый социалистический слоган эпохи исторического материализма. Всё в номере дышало функциональностью, уютом и ностальгией по восьмидесятым. И в то же время ничего лишнего, никакого даже намёка на буржуазную роскошь. Строго, выдержанно, удобно. Идеал советского гостиничного номера, который в реальной жизни, увы, редко когда достигался.

И что за хрень лезет мне в голову!

Часы стояли. Не потому, что кончился заряд аккумулятора или полетела к чертям электроника. Просто здесь не было времени. Время как таковое отсутствовало. Отсутствовало как онтологическое понятие, как фундаментальная категория бытия. Здесь всегда был день. Тёплый летний день без признаков солнца. И здесь никогда не дул ветер перемен.

Я встал с дивана, пнул ногой входную дверь и бесцельно поплёлся по лестнице вниз, игнорируя лифт. Я не доверял электронике, каким-то чудом продолжавшей работать в этом вязком, застывшем безвременье вопреки всем законам физики. Здесь действовали какие-то другие законы. Или не действовали никакие. Полнейшее беззаконие.

Я вышел из здания и зашагал по тротуару, вымощенному уличной плиткой. Плитка была разного цвета и составляла незамысловатый узор в виде нанизанных на невидимую ось ромбов, которые бесконечной чередой убегали вдаль, туда, где в голубоватой дымке высились голые скалы. Подгоняемый безотрадными мыслями, доплёлся до набережной и побрёл вдоль водной кромки, шурша ногами по красному гравию. Остановился, поднял красный кругляк и швырнул его в воду. Тихий всплеск – и никаких кругов на воде, ни малейших признаков ряби. Камень вошёл в воду, словно в масло, словно пальцы филиппинского хирурга в податливое тело пациента, и водная гладь, на долю секунды расступившаяся под напором твёрдого кругляка, тут же восстановила свою девственную целостность.

Я сел на скамейку, подумал было о сигарете, но тут же отбросил эту мерзкую мысль. «Что? Табакокурение? Какая гадость!» С тех самых пор, как мы оказались здесь, я не выкурил ни одной сигареты, не сделал ни одной затяжки. Нет, никто мне не запрещал. Просто не хотелось. Да-да, мне, убеждённому курильщику с многолетним стажем, который за одну-единственную сигарету готов был Родину продать (фигурально, конечно), совершенно не хотелось курить. Ни капельки. Я даже пытался себя заставить, но всё впустую: сигарета во рту так и осталась не зажжённой. Пожевал-пожевал, да и сунул обратно в пачку. Это окончательно выбило меня из колеи, может быть, даже больше, чем всё остальное.

Осознать всё происходящее я был бессилен. Ни это место, ни абсурдность ситуации, в которой мы оказались, не укладывались у меня в голове. Слишком тесен оказался мой мозг для таких вещей. Но не это было самое страшное. Рухнувший мир и попранные законы природы ещё можно как-то переварить, если не понять, то хотя бы принять, безоговорочно капитулировав перед фактами. И даже утраченная привычка к табакокурению, если откровенно, меркла перед более важной – самой важной! – проблемой. И этой проблемой была Лена.

Она изменилась. Изменилась так, что я едва её узнавал. С каждым улетавшим мгновением (убегавшей секундой – хотел я сказать, но, увы, категории времени, как и вся сопутствующая ему словесная атрибутика, здесь теряли всякую актуальность), – итак, с каждым улетавшим мгновением она становилась всё более и более чужой. Внешне всё как бы оставалось по-прежнему, но внутри… Я чувствовал пустоту, которая образовалась между нами, ледяным жалом вклинилась между нашими сердцами, и чем дальше, тем больше эта пустота росла, уплотнялась, неизменно отдаляя нас друг от друга.

Здесь, в этом месте, она нашла точку приложения своего недюжинного интеллекта и таланта учёного – прекрасно оборудованную химическую лабораторию, оказавшуюся в полном её распоряжении. И с тех пор она постоянно пропадала там, забыв обо всё на свете, и обо мне в том числе, появляясь в нашем гостиничном номере эпохи соцреализма только затем, чтобы выспаться.