Елена Поддубская - Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 1. Поступление

– Да не бойся, пройдёт он. Даже с тройкой пройдёт. Он же в списке, – тихо заверил Бережной.

– Да какая фиг разница, в списке-не в списке! Чего людей мучить? Перегорел Толян, что говорить. Утром на пробежке был в норме, а потом в столовке начал паниковать, отказался завтракать, только чаю выпил.

– Это он зря. Надо было съесть бутерброд с маслом и вареньем. Или булку, – Бережной рассуждал сухо, но профессионально.

– Нет, ну зачем их мучить?

– Положено так.

– Да уж, у нас что законом положено, то никак уже не поставить, – пробубнил Кирьянов.

– Зато посадить можно запросто, – добавил преподаватель, прибивая Кирьянова к месту тяжелым взглядом. Уголовная ответственность за критику линии правящей партии до 1947 года была расстрельной. Бережной, с «антисоветскими шпионами и предателями Родины» в семье, хранил об этом генную память.

– Молчу, – коротко прошептал старшекурсник и отвёл взгляд. Но скорбным он оставался недолго: заметив, что «тяга» закончилась не только у друга, радостно толкнул Бережного в плечо: – Саныч, гляди, гляди, кажется, головные тоже сдыхают! Сели. Сели! Ползут. Давааай, Толя-я-я-ян! Накати-и-и!

– Ничто так не радует, как неудача товарища, – прокомментировал Савченко, наблюдающий за забегом тут же, около финиша.

– Накати, Толян! – басом крикнул Галицкий из-под берёзы. – И девушку подтащи!

– Давай, Толян, давай! – Савченко всё же поддержал общий крик; не из симпатии к бегунам, а скорее из солидарности к болельщикам. Просто сстоять и смотреть было скучно.

– Таля-я-й дава-а-н! – пропищал кто-то над ухом Кирьянова. Толик оглянулся и нахмурился, но, увидев энергичную улыбку и взмахи рук незнакомого пацанёнка, ничего спрашивать не стал. Рыжий кричал теперь, как и все:

– Дава-ай! Дава-ай!

«Послышалось, похоже», – Кирьянов засунул палец в ухо, потряс им и вновь окунулся в атмосферу забега. Ажиотаж зрителей, толпящихся на финише, передался всему стадиону, и теперь уже из разных секторов понеслись одиночные и групповые крики:

– Поднажми!

– Немного осталось!

– Ату его!

– Накати-и!!!

Шумкин, красный от жары и возбуждённый зрелищем, молчал, то и дело взмахивая среди толпы руками. «Давай, давай, немного осталось!» – обращался он к Лизе, переживая до сжатых кулаков. Миша знал, как на последних метрах «полторашки» ноги обрубает так, что хочется упасть и никогда больше не выходить на старт. Услышав общий гул, Кириллов предпринял на последней стометровке решающий рывок, обошёл четвёртого бегуна и достал первую тройку. Так, кучкой из четырёх лидеров, ребята и закончили дистанцию. Лиза пришла последней, заметно отстав за двести метров до финиша.

– У Толика твёрдая четвёрка, – гордо объявил Рудольф Александрович.

– Лучше бы шаткая, но пятёрка, как у Лизы. Она почти по кандидату пробежала. Молодец девчонка! – Кирьянов потёр секундомер о карман шорт. Он дышал так, словно только что бежал сам. – Ладно, сгоняю в столовку, выпрошу для них молока, кислоту «забелить». – Среди средневиков ходило поверье, что молоко помогает быстрее нейтрализовать молочную кислоту, активно вырабатывающуюся в мышцах после продолжительных нагрузок. Девушку Кирьянов мысленно уже считал за члена их группы. Заметив в глазах тренера одобрение, граничащее с любопытством, если не сказать хитрецой, Толик-старший буркнул, отводя внимание от себя: – Ноги после этого битума как култышки будут. Нашли, где экзамены принимать!

– А где ты хочешь, чтобы мы их принимали? – удивился такому заявлению Бережной, оглядывая стадион; общая картина казалась идиллической: солнце, зелень, тень деревьев и стадион – уютный, хотя, безусловно, недостаточно ухоженный. – Не на берегу же озера? И вообще, у нас в институте, скажу тебе, спорткомплекс – ещё не катастрофа. У многих даже государственных институтов стадиона вовсе нет, а у других его найти можно только по техническому плану.

– Да, завидовать нечему. Держите, – Кирьянов отдал преподавателю секундомер. – Я скажу Толяну, что вечером тренировки не будет?

Бережной махнул рукой:

– Какая уж тренировка? У них с Лизой завтра ещё гимнастика и плаванье. Пусть приходят в себя. Особенно Толик.

Тренер и друг с жалостью посмотрели на Кириллова. Он медленно и одиноко трусил по стадиону, восстанавливая дыхание после забега. Экзамен по специализации он «запорол». Пропустив Воробьёву, он семенил за ней, жалея в этот момент, что он – не женщина.

Стальнов, досадуя, развернулся от ворот базара: знакомая бабуля со своего места уже ушла. После десяти утра рынок пустел – поднималась жара, а ближе к вечеру снова заполнялся: везли зелень и овощи, только что снятые с грядок, для тех, кто возвращался из Москвы с работы. Торговля шла до самого закрытия – десяти часов вечера. Стальнов шатался вдоль опустевших рядов, без интереса оглядывая продавцов и их товар. Огурцы можно было купить за такую же цену и в магазине, но, заглянув туда и увидев пожелтевшие колхозные «фугаски» вместо зелёных в пупырышек огурчиков частников, студент, не рассуждая, пошёл на базар. Он купил огурцы, попробовав их не менее чем у десяти оставшихся продавцов, и вдруг вспомнил, о чём хотел посоветоваться со знакомой бабушкой, торгующей у дальних ворот, – на днях по телевизору Юлия Белянчикова уверяла, что помидорная мякоть может снимать гематомы. Синяков и ссадин на теле спринтера хватало. А после вчерашней тренировки с барьерами ныли не только ушибленные колени и содранные надкостницы, болели даже тазобедренные суставы. «Пора завязывать, – решил он. – Вот закончу сезон, и к лешему эту лёгкую атлетику, пока не послали в Тмутаракань». От мысли о возможности попасть по двухгодичному распределению куда-то «глубже», чем его родной город Кимры, его коробило. Но в Москве оставляли только «по семейным обстоятельствам». Для этого нужно было жениться на москвичке. Поступив в МОГИФК, первые два курса юноша, как большинство ребят, наслаждался студенческой жизнью, а с ней и полной свободой связей. Никакая политическая идеология не могла остановить стремление молодых людей познать и прочувствовать те законы природы, что лежали в основе появления каждого. Кто-то, посмелее и наглее, гулял откровенно, не стесняясь менять партнёров, кто-то делал это тайно, но в фантазии себе не отказывая, кому-то мешали отеческие запреты, но, видимо, недостаточно сильно. Чувства для совокупления казались тоже необходимыми. Плотская страсть без них звали развратом. Впрочем, и он в стране тоже был.