Александр Бобрищев-Пушкин - Лифт

Она вздохнула и ничего не ответила. Так эта ложь коснулась даже самого дорогого для меня человека. О посторонних я уж не говорю. Почём я знаю, кто из вежливо кланяющихся мне не рассказывает за моею спиною: «А знаете, это Песчанников, тот самый, с бумажником». Я ни с кем больше не могу говорить с открытою душою. Я думал написать туда, на юг. Но что? зачем? Я справлялся, у меня есть там знакомые. Она действительно умирает. Закутанная в тёплый оренбургский платок, несмотря на горячее солнце, сидит она среди зелени на террасе и смотрит на голубое море. И заботливо ухаживает за нею убитый горем отец. Может быть, она скажет в последние дни? Нет, она его любит, она не омрачит его чистого горя другим, позорным. Не омрачит его памяти о дочке. Нет мне надежды! Хорошо ещё, что у меня нет, кроме сестры, никого, что ни на кого не падёт пятно на моём имени, никому не будет тяжело… Я — бобыль. Одиночество имеет горькие выгоды.

Профессор замолчал. В окно уже брезжил день. Захаров, по судейской привычке, не перебил его ни разу и теперь тоже остался неподвижен и безмолвен. На столе, рядом со стаканом остывшего чаю, догорал ночник.

— Я вам всё сказал. Что мне делать?

Захаров точно прочёл приговор.

— Я не вижу выхода из вашего положения. И вы сами во многом виноваты.

Песчанников криво усмехнулся и стал надевать пальто.

Суду, однако, не суждено было состояться. Накануне его, председателю беженского комитета пришло письмо от митрополита Варсонофия. Он писал, что, напутствуя некую умирающую, узнал о невинности профессора Песчанникова, что добавить что-либо ему не позволяет тайна исповеди, но что он свидетельствует о том по долгу священства.

Из уважения к владыке дело было прекращено.

Генерал Забалуйский стоял перед супругами Иешичами, подобострастно показывавшими ему его будущее жилище, и старался с ними объясниться при помощи переделывания русских слов на сербский лад. Генералу казалось, что так выходит понятнее.

— Какая же это соба? Не лепа соба. Слишком мала.

Жена Иешича замотала головой и показала генералу на пальцах, что он один и что одному не надо большой комнаты. Он показал, однако, на пальцах сто динаров. Это вызвало новое энергичное метание голов уже обоих супругов; они показывали на пальцах двести. Генерал рассердился.

— К чёрту! Дерёте, как с мёртвого! Дорого! Скупо! Скупо! Не лепа соба; свинска особа!

Такой протест, сопровождаемый движением к двери, возымел своё действие. На руке Иешича из двух вытянутых пальцев один сложился пополам.

Ну, это куда ещё ни шло. Итак — полтораста… не понимаете? Сто пятьдесят! Да, да, хорошо. Добре. Так я сейчас привезу вещи. Только вы поставьте мне здесь чашку для умывания на табуретку и кровать, конечно, кровать. разумеете? кровать!

Супруги закивали головами, и генерал, передав им полтораста динаров, успокоенный отправился в общежитие перевозить свой скудный багаж.

Оставшись одни, супруги задумались и начали совещаться.

— Кровать… конечно, русскому нужна кровать. Но откуда её взять, когда её нет? Сами спим на полу — всё роздали жильцам.

К чорту! Дерете как с мертвого. Свинская особа!

— Потому что ты слишком жадная. Зачем было пускать ещё третьего квартиранта? Жили хорошо… была и гостиная, и детская, а теперь жмёмся в каком-то углу, у плиты, — недовольно говорил Иешич.

— А полтораста динаров? Да за эту комнату прежде никто бы и тридцати не дал. Ведь это всё равно, что урожай. Такого русского нашествия мы больше всю жизнь не дождёмся!

— Пусть, но как же теперь быть с кроватью? Купить, что ли?

— Ты с ума сошёл!

— А ты скоро есть перестанешь от скупости. Как же быть? Не может же генерал спать на полу?

— Зачем на полу? Тащи сюда наш рояль!

— Что ты? Он никогда не согласится!

— Не надо ничего ему говорить. Мы отвинтим ножки и укроем тюфяком и одеялом. Будет очень мягко и хорошо.

— А Лизины уроки музыки?

— Потом, потом, когда русские разъедутся! А пока надо добывать деньги. Ну, что ты на меня уставился? Торопись, пока он не вернулся.

Когда генерал приехал с вещами, уже смеркалось. Комната тускло была освещена огарком. Он недовольно поморщился.