Джон Бьюкен - Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»

– Я не поэт, я только люблю их читать, – скромно сказал Диксон.

Странная улыбка появилась на лице мистера Херитиджа.

– В курительной комнате есть замечательный камин, – сказал он, вставая. – Нам лучше занять кресла у огня, пока их не оккупировали рыболовы.

Диксон послушно последовал за ним. Это было то самое случайное знакомство, которого он искал весь день, и теперь он желал извлечь из него максимум удовольствия.

В маленькой курительной комнате, освещенной одной масляной лампой, было полутемно и приятно потрескивало пламя в камине. Мистер Херитидж упал в кресло, вытянул к огню длинные ноги и закурил трубку.

– Значит, вам нравится читать стихи? – спросил он. – И какого же сорта? Как вы вообще относитесь к поэзии?

– Хорошо отношусь, – ответил Диксон. – Когда-то я очень любил заучивать стихи наизусть и повторять их про себя, когда мне нечем было заняться. В церкви или, например, на вокзале, в ожидании поезда. Сначала это был Теннисон, но теперь все больше Браунинг. Я могу долго читать Браунинга наизусть.

Его собеседник скривился от отвращения.

– Я знаю его товар. «Дамасские щеки твои, росистые сестрины веки». Слишком много патетики: «О, Господь в Небесах, все божественно в мире!» Плохо, мистер Макканн, очень плохо. Второсортные вирши. Поэзия – это не изящные реверансы или громкие заклинания. Это сама жизнь с привкусом сырого мяса, а не салонное лакомство для женщин из среднего класса.

– Вы поэт, мистер Херитидж?

– Нет, мистер Канкан, я бумажник. Делаю бумагу.

Это было что-то новенькое для мистера Макканна.

– Я знавал одного изготовителя бумаги, – задумчиво заметил он. – Его звали Тош, и он был пьяницей.

– Что ж, я не пью, – был ему ответ. – Если я и делаю бумагу, то это только чтобы на хлеб с маслом заработать. Но когда-нибудь я брошу эту работу и стану поэтом.

– А вы уже что-нибудь опубликовали?

Явное восхищение, послышавшееся в голосе Диксона, бальзамом пролилось на душу мистера Херитиджа. Он вытащил из кармана тоненькую книжицу.

– Вот первая моя попытка, – с напускной небрежностью сказал он.

Диксон принял ее в руки с благоговением. Это была тетрадка с серой картонной обложкой и белой этикеткой, на которой стояло: «„Завитки“ – книга Джона Херитиджа». Диксон перелистал страницы и прочел пару строк.

– Хорошая книжка, – наконец заметил он.

– Боже правый! – услышал он раздраженный ответ. – Если это всего лишь «хорошо», то я, похоже, чертовски низко пал!

Диксон принялся читать внимательнее, и был немало озадачен. Понимать эти стихи оказалось труднее, чем самые сложные вещи Браунинга. Он нашел одно стихотворение о цветочном саде, называвшееся «Ревю». Оно начиналось строкой «Багровый, набатом звенящий рассвет», затем поэт описывал полдень: «Подсолнух, худой гренадер, взирай на балет красных роз в аромате амброзий, сокрытых в юбчонках тугих лепестков, что сводят с ума, опьяняя, пчелу». Такой взгляд на садоводство показался мистеру Макканну странным; особенно удивила его «женоподобная лилия». Затем в стихотворении наступал вечер и, по мнению мистера Херитиджа, на «складках сумрачного крепа повисла звезд цветная кисея», а весь сад оказался «осыпан бледной перхотью Луны».

Диксон перевернул пару страниц и обратился к другим стихам, которые, по-видимому, были навеяны воспоминаниями о жизни в окопах. В основном они состояли из клятв и проклятий, порой ужасных, при этом поэт любовно задерживался на описании таких зрелищ и запахов, которые нормальный человек постарался бы как можно скорее забыть. Эти стихи Диксону не понравились. Наконец он прочитал стихотворение о девушке, превратившейся в птицу, причем этот процесс описывался с таким количеством интимных анатомических подробностей, которые способны были отпугнуть даже искушенного читателя.

Он смотрел на книгу и молчал, потому что не знал, что и сказать. Казалось, поэт ставил перед собой задачу описать природу, используя метафоры, заимствованные из номеров мюзик-холлов и реклам галантерейных магазинов, а когда у него это не получалось, то на помощь приходили проклятия. Откровенно говоря, Диксон находил эти стихи чрезвычайно плохими, и теперь старался отыскать такие слова, в которых сочетались бы и вежливость, и честность.

– Так что? – спросил его поэт.

– Здесь много хороших вещей, но… размер кое-где нарушен.

Мистер Херитидж желчно рассмеялся.

– Теперь я могу классифицировать вас точно. Вам нравятся прямая рифма и привычный эпитет. Ну нет! Мир вышел за рамки простого украшательства! Вы хотите, чтобы луна описывалась как Диана-охотница, или серебряный диск, или цветок – а я говорю вам, что она чаще всего похожа на донышко пивного бочонка или на головку сыра. Вам нужно множество возвышенных слов, а реальные, приземленные вещи вы считаете непригодными для поэзии. Я же говорю, что для поэзии ничего непригодного нет! Нету, мистер Канкан! Поэзия жизни – она повсюду, в любом мусоре, а настоящие вещи чаще встречаются среди унылых трущоб, горшков и помоек, чем в этих ваших воскресных салонах. Задача поэта в том, чтобы очистить мир от гнили и показать, что всё вокруг – это тот самый дух, что удерживает на своих местах сами звезды! Я хотел назвать свою первую книгу «Стоки», ибо канализационные стоки, поток дерьма – это самая настоящая поэзия, уносящая отходы человеческой жизнедеятельности на поля, чтобы они зеленели, и там росла кукуруза. Но издатели воспротивились. Тогда я назвал книгу «Завитки», чтобы выразить свое отношение к изысканной энволюции всех вещей. Поэзия – это четвертое измерение души. Что ж, мистер Канкан, хватит о стихах, теперь давайте послушаем, что вы думаете о прозе.