Анатолий Музис - Напролом. Через завалы, буреломы, болота. Из рассказов геолога

Это место должно быть сухим и неподалеку должна быть вода. И то и другое на заболоченной местности – проблема. На болоте, по которому они идут, нельзя лечь и напиться из него тоже нельзя. Наконец, уже совсем в темноте, они набредают на относительно сухой пригорок и останавливаются, натягивают тент и раскладывают костер. Лес сразу становится иным. Там, где на него падает свет, он тянется в вышину стволами, озаренными неровными отсветами огня, а между стволами темнота.

Они сушатся. Худолеев разыскивает рядом под корневищем поваленной лиственницы лужицу вытаявшего льда, начерпывает кружкой в ведерко воды и подвешивает его над огнем варить скудный ужин. Анин достает из кожаного планшета карту и наносит на нее точку – место предполагаемой остановки. В ожидании ужина, темной сырой ночью, они сидят у огня в накинутых на голое тело плащах и ждут, когда высохнет одежда.

С охапкой дров, хоть с этим нет проблем, подходит Худолеев и, сбросив их у костра, подвигается к огню так близко, что от мокрых штанин валит пар. Невысокого роста, в резиновых сапогах, заплатанных штанах, телогрейке, из под которой выглядывает жилетка, он кажется порождением самой тайги. Он носит усы, ходит в «раскоряку», дышит натужно, с хрипотцой. Сказываются, очевидно, восемнадцать лет проведенных в шахте.

У Худолеева темное прошлое, которое он осторожно пытается умолчать, но в разговорах оно все-таки проскакивает. Вот и сейчас, подвигая к огню намокшие ноги, он пускается в воспоминания:

– Эх, однажды я выкупался… в крещенье. Подрядился отец меня на праздник архиерея привезти. Кони у нас были добрые, по селу ни у кого таких не было. Взялся я за сорок рублёв, а тогда, это в двадцать четвертом было, пуд крупчатки восемьдесят копеек стоил. Мне тогда семнадцать стукнуло. Запряг я тройку, туда домчал я мигом, а обратно – архиерей, два прислужника, груз – лед и не выдержал. Это шестого декабря-то…

Первая ночевка…

– Сколько же у вас лошадей было? – спросил Анин.

Худолеев вздрагивает как от удара, съеживается и, безна-дежно махнув рукой, отвечает:

– Чего там… Было… А теперь вот никак не прикину, куда мне на зиму податься. Пойти, однако, в тайгу, золотишко еще помыть, пока здоровьишко еще не прошло…

– Ты, Михеич, откуда родом?

– Тамбовские мы.

– А-а… Тамбовские! С Антоновым гулял!

– Не… Мы люди мирные. Хозяйство у нас было крепкое…

– А как сюда попал?

– То в двадцать девятом переехали.

– Сами?

Худолеев криво усмехнулся и сплюнул в костер.

– Кого там «сами»! А за что?

– Ну, как? С Антоновым не гулял, но ведь сочувствовал? Обрезом не баловал, допустим. А хлебушком помогал?

– Кто сейчас упомнит? – уклончиво ответил Худолеев.

– А все-таки, за что? Хозяйство, говоришь, крепкое! А что значит – крепкое?

– Крепкое значит крепкое! В долг не просили.

– Понятно. А работал кто?

– Отец работал. Трое братьев нас…

– А батраки?

– Так то в страду, когда самим не управиться.

– Вот видишь? И батраки! Время-то новое пришло, строй другой, а вы по-старому норовили жить.

– Так в Сибирь-то за что?

– Не я судил, не знаю. Только сам скажи: реквизировали у вас хозяйство, согласились вы?

Худолеев молчал.

– Не согласились! А тут, и двенадцати лет не прошло, война! Немец нагрянул. Вы на чьей стороне были бы?

– Так что же мы, своему народу супостаты?

– Вот это ты правильно говоришь… Здесь!.. Сейчас!.. А тогда иные и по-другому рассудили.

– Я за других не ответчик.

– Точно! Поэтому мы с тобой и сидим сейчас рядом, и курим. А «иные» в другом месте.

Вода в ведерке вскипела и побежала через край.

– Студент!

– А! – встрепенулся Иван. Слушая внешне миролюбивый разговор Михеича с Яковом Родионовичем, он отвлекся, вспомнил отца.

Взяли отца в 49-м, а вернулся он в 55-м, год назад, по реабилитации. Вернулся назад, но каким-то другим, поста-ревшим, тихим, молчаливым. Иван сразу поинтересовался:

– Как там?

– Дома лучше.

Только и сказал, а посмотрел грустно. Больше к этому раз-говору не возвращались. Но Иван вспомнил, как вернулся отец. Не по бесплатному «литеру», на скудные рубли купил билет в купейный вагон. Ехал «как все». А костюмчик затасканный, воротник на рубашке истертый… Встречали его на вокзале всей семьей. Плакали, целовались, смеялись. Отец держался достойно. Только губы дрогнули, когда увидел всех со ступенек вагона.