Лидия Бормотова - Степной принц. Книга 1. Горечь победы

– Мултук один. Карачей много.

Мальчик лет тринадцати с красивым, словно девичьим, лицом подвёл осёдланную лошадь. Это был младший брат Джексенбе, Баюр видел его вечером возле костра. Ужинали не в юрте, расстелили войлоки на траве, и девушки, звеня подвесками в косах, разносили миски. Приятель-киргиз называл всех родичей по именам, которые в памяти волхва не загостились, не до них было. Надо было уловить систему взаимоотношений и правила обхождения, принятые местным этикетом, и не опростоволоситься. Теперь, когда Джексенбе обратился к брату, Баюр вспомнил его имя – Саржан.

Быт кочевых киргиз, диковатый на взгляд заезжего европейца, тем не менее имел свои прелести, а также обычаи и правила, заведённые далёкими предками. Вот уж чей авторитет был непоколебим и непогрешим. Умершие сородичи могли оберечь, даже спасти от гибели, могли наказать, лишить скота и имущества, не дать потомства. Мусульманство, назойливо насаждаемое в степи, не могло вытеснить родное и понятное языческое воззрение на мир. И не удивительно. Ни стены домов и мечетей, ни тесные улочки городов, ни строгие блюстители намаза, творимого пять раз на дню, не стесняли их души. Ни вера в Аллаха, ни заповеди Магомета не могли соперничать с законами природы, в соответствии с которыми они жили, не могли выхолостить то особенное родство с естеством мира, что текло в их крови, наполняя каждый день заботами и смыслом. Вольные просторы степей, величественные суровые горы были их колыбелью, любвеобильной и щедрой, а порой – жестокой и сокрушительной. Как не молиться духам, населяющим всё окрест, как не уповать на их помощь и прощение?

Провожать Джексенбе с урусом высыпала чуть не вся семья. Торжественно и солидно стал впереди всех отец и что-то напутственно вещал сыну, чтоб не забыл, тыча пальцем в кап, 11 11 Кап – мешок. притороченный к седлу. Рядом стояла мать в хитро намотанном на голове белом платке (он назывался джавлуки и был обязательным для всех киргизских жён) и не сводила глаз со своего старшенького. Сёстры выглядывали из-за спин родителей, любопытными узкими глазками обшаривая отъезжающего гостя. От других проявлений вольности их удерживали только правила поведения да обильное присутствие сородичей, а отнюдь не скромность. Нравы степных красавиц довольно свободные. Волхв знал это из рассказов, хоть и не изведал на собственном опыте.

Но вот они, наконец, тронулись в путь. Саржан, обгоняя их рысящих коней, промчался на молодом гнедом жеребце, хвалясь удалью, сделал круг и вернулся, а они продолжали углубляться в зеленеющую степь, всё дальше и дальше от киргизских юрт.

– Через три дня они откочуют в горы, на летовку, – по дороге просвещал тамыра Джексенбе. – Так сказал отец. Если не успею вернуться – знаю, где их искать.

Баюр понимающе кивал и посматривал на оскалившиеся хребты, до середины поросшие лесом и всякой-разной зеленью, маячащие по правую руку и огораживающие равнину, которую собственно равниной можно было назвать с большой натяжкой. Местами всхолмленная, как волнами, она была изрезана овражками с ручейками, там и сям выгоняла из земли кустарники, а то и деревца, засеянная каменными глыбами, не только мелкими, но и такими, за которыми можно было скрыться, не спешиваясь с коня. Июнь только-только вздохнул над степью, и она встречала его яркими цветами: жёлтыми и алыми тюльпанами и маками. Издали казалось, что колышущуюся траву покропили кровью.

– Хорошо, – сказал волхв, то ли отвечая спутнику, то ли любуясь ослепительной красотой простора.

Дальше ехали, не разговаривая. Джексенбе затянул какую-то песню, негромкую, но удивительно согласную с нахлынувшим умиротворением. Киргизы пели хорошо, почти все. И умудрялись на ходу изобретать мотивы, подходящие случаю, а слова рождались сами собой, из души. Ничто не нарушало покоя, если не считать редкого посвиста затаившихся в зелени птах да жужжания насекомых. Впрочем, насекомые не досаждали, ещё не настало время голодных слепней, жаждущих кровушки и способных замучить не столько людей, отмахивающихся от злыдней, сколько безропотную скотину, которую они изводили своим вампирством и даже при обилии корма превращали в доходяг. Потому-то стада загодя отгоняли в горные долины, на джайляу, как называли киргизы летовку, где было прохладней и где не водились эти кровососущие твари.

Баюр начал слегка подрёмывать, усмехаясь про себя на «опасности», которыми пугал его Джексенбе. Солнышко пригревало, обволакивало истомой. В седле покачивало под мерный шаг коня, его спутник примолк, тоже, видать, сморило… как вдруг издалека донеслось лошадиное ржание. Сонливость мигом слетела с волхва. Он выпрямился и, привстав в стременах, огляделся. Никого. Холмистая равнина всё так же безмятежно перекатывала под ветром зелёные волны, даже птичий щебет не умолкал. Показалось? Приснилось? Однако киргиз тоже встрепенулся, вертел головой – значит, и он услышал. Воздух вспорол резкий режущий звук, будто хлестнули кнутом. Побратимы переглянулись и, не сговариваясь, пнули каблуками своих коней, направляя их на звук, разом поняв, откуда он пришёл. Ружьё, соскользнув с плеча Баюра, легло ему в руку и замерло на изготовке. Взгорбленная равнина, приняв на свой гребень озадаченных конников, покатилась по склону вниз, открывая широкую впадину и в глубине её – вытоптанный зелёный пятачок, по которому кружили три всадника, пока ещё маленькие и лично для них не опасные, от которых можно было легко уйти, пустив галопом коней. Гортанные крики и издевательский гогот незнакомцев далеко разносила звенящая бескрайняя тишина. Джексенбе взглянул на Баюра, тот подозрительно сузил глаза и дулом ружья указал ему на что-то неподвижно лежащее в центре пятачка, вокруг которого топтались копыта гнедых жеребцов. Киргиз кивнул и зло скрипнул зубами: