Анатолий Севастьянов - Дикий Урман

– Срезать больше хотел.

– Разве так больше получится… У росомахи учись. Неторопливо вроде бежит - ханты на лыжах догоняют. А как возьмет след оленя, считай - ее олень. Тут на ура не возьмешь, - кивнул Федор на осину. - Больше терпения надо, чем силы. Особливо, когда внутри выбирать начнем.

Немало прошло дней, прежде чем Росин опять смог заняться лодкой. Нож теперь только глубокой ночью лежал без дела. А весь день Росин и Федор резали, сменяя друг друга.

Руки так привыкли к работе, что теперь сами, почти механически, срезали стружку за стружкой. Время от времени Росин точил нож и опять продолжал однообразную, наскучившую работу.

– Ты чего? - спросил Федор, увидев, что Росин перестал строгать, а нож не кладет.

– Москву вспомнил… Прямо перед глазами стоит… Огни, улицы, суета, метро…

– Добро бы там побывать. Красивый, наверное, город?

– Красивый, - улыбнулся Росин. - Как-то там сейчас?…

Пламя в чувале длинными языками поднималось до потолка.

– Еще злее мороз будет. Сильная тяга завсегда на мороз, - сказал Федор, подбрасывая дрова.

Росин облачился в медвежью шкуру, вышел из избушки, хватил морозного воздуха и замер, боясь еще раз вдохнуть. «Видно, за пятьдесять. Даже кедры и те покрякивают».

Молчалива, пустынна тайга. На деревьях тяжелая кухта. Снег набился между хвоинок и смерзся, образовав пудовые навалы, согнувшие ветки. Сухой, белесый от мороза воздух, как песком, драл горло. Пропали следы горностаев. Зверьки теперь промышляли мышей под снегом, не выходя на мороз.

Росин подставил к лабазу сукастый обломок дерева, влез по нему и набрал в небольшую корзинку рыбы, сушеного мяса, ягод. «С тех пор как стали ходить сюда, чтобы брать, а не класть, уже не ели досыта», - подумал Росин.

В нескольких шагах от двери избушки, на воткнутом в сугроб колу, столиком был укреплен кусок толстой еловой коры. Посиневшими пальцами Росин отщипнул кусочек сушеного мяса и положил на кору.

Продукты Росин отнес в дальний от чувала угол, всегда белый от инея, повесил на протянутую под потолком жердину медвежью шкуру, поставил на угли глиняный горшок с водой и сам сел к чувалу, ожидая, когда закипит вода.

– Ты чего такой хмурый, Федор?

– Невод у меня колхозный лежит… После промысла бригада наша рыбу ловить начнет, на озере, подо льдом.

– Сетью, может быть, а не неводом? - усомнился Росин.

– Неводом. По прорубям жерди с веревками пропускаем подо льдом, а потом и невод весь тянем. Так вот, в этом неводе дыра с прошлого года осталась. Как раз в самой мотне. Неужто ребята не посмотрят?… Мука такой лед зазря долбить!

– Как же не посмотрят? Посмотрят, наверное.

Федор подсел к окошку и принялся осторожно соскабливать ножом иней с льдины.

«Как скучно, однотонно тянется время, - подумал Росин, глядя на Федора. - Вот он скоблит льдину, потом перейдет к лодке и так же неторопливо будет строгать ее… Потом я буду строгать. Потом обед, потом опять строгать, потом спать. И так изо дня в день».

Росин взял глиняную сковородку, насыпал на нее рябины и поставил на угли. «Где-то ведь живут люди, что-то творят, строят… А мы здесь, как дикие звери, существуем почти без всякой пользы. Только и забот: как бы не помереть с голода, не замерзнуть… Что эта работа? - Росин посмотрел на стопы исписанной бересты. - Будь все нормально, ее можно бы сделать в десять раз быстрее».

Росин обжарил рябину, ссыпал в маленькую деревянную ступку и принялся толочь, готовя суррогат кофе.

– Скука у нас тут, Федор, как в тюрьме. Даже, наверное, хуже.

– Не знаю, не был там. Из нашей деревни никто там не бывал.

Помолчали.

– Последние деньки мне из Тюмени газеты идут. Скоро все - и почтальон начнет ходить мимо. Ни газет мне не будет, ни писем… Там я умер…

Опять помолчали.

– Федор, а почему ты пса Юганом назвал? - зевая, спросил Росин.

– С Югана он у меня, с реки. Слышал, поди?

– Как же, знаю, в Обь течет.

– Так я его у юганских хантов взял, щенком. Дельный пес. Хоть лося, хоть медведя держит. И по белке хорош. Засиделся, поди. Все собаки на промысле, а он на привязи. Неужели никто не догадается с собой взять? Ему ведь на привязи - что нам тут без дела.

– Федор, а сколько лет ты промышляешь?

– Много… Отец-то не своей смертью помер, вот сызмальства и пришлось вместо него.

– Как не своей смертью?

– Ездил тут раньше купец один. Товар на пушнину менял. Жадный, говорят, был донельзя. Увидит беличью шапку брошенную - собаки играют, так и ее возьмет, у собак отнимет… Раз приехал еще до промысла. Товар в лабаз спрятал, сторожа нанял. Говорит мужикам (а по-русски, сказывают, плохо говорил), толкует, чтобы на промысел взяли, сам, мол, пострелять хочу. С отцом просится - тот тогда больше всех промышлял. Пошел с ним отец. Так он ни одной белки не добыл, в избушке сидел. Отцу что? Сиди, твое дело, и так возами возишь. Потом отец берлогу нашел. Обрадовался он. «Убей, - говорит, - домой приедешь, много пороху дам». А сам что придумал, с ума, что ли, от жадности сошел? Ночью разрядил у отца патроны, пороху отсыпал. Только чуть под пулями оставил. Утром отец пришел на берлогу. Шпок! - хлопок легкий. Медведь на него. Сграбастал. Остался отец возле берлоги. А тот по следу пришел. Поглядел, лежит отец, снег в крови. Забрал отцову пушнину, на нарточки и в деревню, по старому следу. Говорит - схоронил. Медведь заломал. Поменял скорехонько товары и уехал… А мужики вскорости отца нашли. Не убил его медведь до смерти. Года два еще дома лежал… А тот больше не приехал. Жалел отец: хотелось ему с ним свидеться… Я тоже не дождался. Конец купцам пришел…