Василий Щепетнёв - Зимний Мальчик

Думаю, впредь никаких портвейнов дамы пить не будут. И вообще, портвейн — мужской напиток. Даже не мужской — мужицкий.

Имею в виду наш, советский портвейн.

Ничего, утром Пелагея даст девочкам хитрые немецкие таблетки. Бросишь в стакан, таблетка с шипением растворится, и пьется, как лимонад. А через десять минут голова светлая, и самочувствие тоже светлое. Как-то весной с Андреем Петровичем разговаривали о жизни. Он всё прощупывает меня, то ли зятя во мне видит, то ли ещё кого. Скорее, ещё кого. Разговаривали под водочку, «Посольскую», а закуски — хлебушек бородинский и селедка с луком. Самая обыкновенная солёная селедка, по рубль двадцать килограмм. Он про Ольгу рассказывал. Ольгу воспитывала сестра Андрея Петровича, старая дева, работает в профсоюзах. Но какая из старой девы воспитательница? Правильно, чистый теоретик. Вот и приходится самому присматривать. И на меня посматривает. Мать у Ольги умерла пять лет назад. Лейкоз, ничего сделать не смогли. Отсюда у Ольги и желание стать врачом и спасать людей. Что ж, врачом ничего, врачом даже хорошо. Для девочки.

Я водочку пил вровень с первым секретарем, тут не откажешься. То есть отказаться-то можно, но не нужно. И в пьяной откровенности, отчасти (процентов на девяносто) и наигранной, сказал, что как раз парень в медицине много чего сделать может. Я, к примеру, интересуюсь организацией сопровождения спортсменов международного класса. Чтобы к чемпионатам мира, олимпиадам и прочим важным соревнованиям спортсменов готовили и медики, применяя достижения советской науки. И боролись с допингом, куда без этого. Не просто интересуюсь, а работаю под руководством профессора кафедры физического воспитания Лидией Валерьевны Петровой.

Говорили, говорили, и бутылку уговорили. Расставаясь, Андрей Петрович дал мне две таблетки. Из тех, что в обычных аптеках не продают. Каждая таблетка упакована отдельно в пакетик из фольги. Большая таблетка, с трехкопеечную монету. Бросаешь в воду, — и готово!

Наутро я попробовал. Пришлось. И в самом деле отменное средство. Но ещё лучше — не пить вовсе. Хотя вот иногда приходится…

— Я требую, слышишь, требую, чтобы ты честно признался, какие отношения у тебя с Надеждой! — кричал брат Бочаровой. Был он в белом халате на босу ногу, а в руках держал неврологический молоток размером с добрую кувалду. Зачем держал, непонятно. Впрочем, понятно, чего уж.

— И я! И я требую! — подхватила дама неопределенного возраста, о которой я наверное знал, что это тётя Стельбовой. Из профсоюзов. — Какие у тебя отношения с нашей Оленькой? Говори!

— Он ещё и в профсоюз медработников вступать не хочет, — ябедничал полувожак Хохряков.

— И вообще, много о себе понимает, — добавил Саулин, неудавшийся коммунист. — Меня вот в партию не приняли, в аспирантуру не взяли, сказали — рановато, а я себе ничего такого не позволял!

Я сидел на табуретке посреди бескрайнего картофельного поля, а вокруг меня кружили и кружили брат Бочаровой, тётя Стельбовой и Хохряков с Саулиным. Ох, не к добру!

Брату ждать ответа надоело, и он с размаху стукнул резиновой кувалдой мне по колену. Рефлексы проверяет.

— А зачем вам знать? — спросил я.

— Как зачем? Ты что, совсем не понимаешь? — спросили они хором.

И опять кувалдой по колену!

Я и проснулся. Без четверти три.

Будильник прозвенеть не успел, я нажал кнопочку, отключая сигнал. Сел и стал думать, к чему бы этот сон? Ну, Шифферс женился, ну, я по телефону звонил насчет Лисы и Пантеры, но разве это причина для подобных снов? Даже не повод.

А для себя: какие у нас отношения? Равносторонний треугольник, вот какие у нас отношения. Очень прочная фигура, между прочим (каламбур!) Только я об этом никому не скажу. Как-нибудь обойдутся. Пусть читают Евклида, если невмоготу.

Я встал, дошел до столика, на котором стояла бутылка боржома. Полстакана, и довольно.

И почему этот брат во сне бил по колену? Нормально хожу, не болит. С чего ему болеть, колену-то?

И тут я споткнулся, и коленом об пол приложился! Нет, не очень больно, но всё же. Выходит, сон-то вещий.

А споткнулся я о «Капитал» Карла Маркса, который решил читать на ночь. Понемногу, по одной странице. Потому как уж очень серьезная книга. Вникать и вникать. И ведь публиковался «Капитал» впервые в рабочей газете, то есть рабочие девятнадцатого века, предполагалось, понимали. А я чем хуже?