Валерий Хайрюзов: Отцовский штурвал (сборник)

– И чего ты все бегаешь? – грозно вопрошала она. – Туда-сюда, туда-сюда! Аж в ушах темно! Лучше давай сядем и выпьем.

– А ты принесла? – спрашивал Бодня.

– Да если у меня было, я тогда бы и не пришла, – сообщала Проня. – Она сделала паузу и, вытерев тыльной стороной губы, достала завернутую в бумагу копченую скумбрию. – Свежак!

Володя моргал жене, Ольга тяжело поднималась, доставала из своих запасов горилку, резала хлеб, сало и принесенную рыбу.

– Раньше мы здесь все в рыбколхозе работали, – уже разглядывая Варю, говорила Проня. – Помните? Рыбачка Проня как-то в мае, направив к берегу баркас. – Пропев первую строку, она вновь делала паузу и многозначительно поднимала трость. – Це ж про меня.

Поправлять ее в тот момент, когда над головой была занесена трость, было бессмысленно и опасно. Все дружно помалкивали: пусть будет Проня, а не Соня.

– Сколько мы кефали на Привоз отправили! – опуская трость, говорила Проня. – А когда у меня ноги отнялись, то Семен Альпов, наш бригадир, меня в одесский аэропорт и дальше в Москву. Местные врачи на меня рукой махнули, думали – конец. А вы там, случаем, Игоря Львовича не знаете? – спрашивала она Варю. – Он меня на ноги поставил, будто заново сшил. Вот, до сих пор с тросточкой, но бегаю. Я бы ему с вами рыбки послала.

Поняв, что дело на мази, Проня присаживалась на скамейку и тростью, как указкой, целила Варе в ногу.

– Мы здесь ходим, как по шарошке. Кинбурн – это не город, где все асфальтом закатано. Здесь другая обутка нужна. Ты давай принеси свои босоножки, я починю.

– Хорошо, я принесу, – кивала Варя.

– Ты счас неси, – приказывала Проня. – Ко мне очередь, голову поднять некогда. Мобуть, здесь ее поправлю.

Проня косила глазом на стол, затем начинала рассказывать, как хорошо они жили в рыбколхозе, вспоминала, как ее однажды во время бури на море спас дельфин, но хозяева слушали ее вполуха, должно быть, они назубок знали эту историю.

– Баркас опрокинуло и нас всех разбросало кого куда, – размахивая тростью, говорила она. – Я уже попрощалась с жизнью, как вдруг чувствую, кто-то меня будто коленкой в зад. Мне даже почудилось, что этот кто-то из мужчин меня догнал и приобнял. – Проня кокетливо рассмеялась. – Я из воды вылетела, воздуху глотнула – никого. Думала, почудилось, но слышу: снова мне коленкой, да под живот. А потом я его хорошо уже разглядела. Это когда дельфин меня за руку схватил и, как волк овцу, к берегу потащил. И тут я молитву начала читать.

– А до Вари мыша залэтила, – подавал голос Миша. – Та еще вовк тут бегает.

Пропустив стопку-другую, Проня выпрямлялась, откашливалась – всем своим видом давая понять, что Рубикон пройден и душа просится на волю. А репертуар у нее был один – военные и морские песни.

– Прощайте, скалистые горы, – высоким голосом затягивала она. Постепенно голос ее креп, и когда она доходила до того места, где Проня нелегкой походкой матросской шла навстречу врагам, то хотелось идти и вместе с ней сбрасывать турок с косы, высаживать десант в Николаеве или снова брать Очаков.

Когда Миша начинал хныкать и звать Ольгу спать, Проня и для него находила утешительные слова:

– Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет. И не теряет бодрость духа никогда! Ты не кручинься, из той собаки, что напугала тебя, я чучело сделаю. Вот увидишь.

Уже за полночь Варя шла к себе, садилась на скамейку, смотрела и слушала ночное небо. Оно было хрустально чистым, близким и загадочным, ей было приятно рассматривать и находить невидимые в Москве новые созвездия. Она пыталась отыскать ту единственную звезду, которая, как ей говорила бабушка, принадлежит только ей, Варе. Возможно, где-то рядом притулилась и звездочка ее дочери. Куда они плыли по звездному небу, что видели с высоты, и кто у них был штурманом? Кто мог ответить на этот вопрос? Варя уже соскучилась по ней и все мысли у нее уже были в Москве. Она мысленно уже входила в свой класс, а дальше, как и у звезд по небу, начинался новый круг, день за днем с осени и до следующего лета. Вот такие минуты дарили ей то, ради чего она ехала на косу: вселенскую вечернюю тишину и душевный покой.

Куда-то в кинбурнский песок, в знойное небо ушло ее желание обязательно поехать в Ольвию. Уже краем сознания она понимала: то, чего хотела, она получила здесь, на косе, а той прежней жизни, к которой она хотела прикоснуться в Парутино, уже никогда не будет. Прошлое – это не пластинка, которую захотел и поставил, а затем снова засунул в ящик: оно – как свет далеких звезд. Сегодня, сейчас, в том городе, где они вели раскопки, тревожа жизнь мертвых, с ней уже не будет тех людей, с кем она когда-то работала, фотографировалась, ездила в Одессу, чистила рыбу и пела под гитару песни. Там теперь роют и раскапывают стены другие, просеивают пыль и глину, которая лежит с тех времен, когда городом управлял Протоген. И пусть они радуются, как радовалась она, когда нашла греческие амфоры, пусть огорчаются, как огорчалась она, когда сезон заканчивался и нужно было возвращаться домой. И пусть эти звезды останутся немыми свидетелями всему, что было и что будет на этой земле.