Ричард Коннелл - Друг Наполеона [Рассказы]

И тем не менее адвокат Дюфайэль стал рассказывать о карьере Наполеона. Со множеством деталей, сопровождая слова оживлённой жестикуляцией, он проследил возвышение Наполеона; он остановился подробно, на его сражениях. Час десять минут он красноречиво говорил о Наполеоне и об его роли в истории Франции.

— Вы, быть может, забыли об этом, но этот старик, сидящий здесь, на скамье подсудимых, не забыл об этом. Когда негодяи-торгаши захотели растопить на воск это изображение одного из величайших сынов Франции, кто спас его? Вы, господа судьи? Я? Увы, нет. Его спас бедняк, любивший Наполеона больше, чем самого себя. Подумайте, господа судьи. Они хотели выбросить статую нашего великого Наполеона. И тогда поднялся этот человек, Жером Шибу, которого вы хотели заклеймить, как вора, и закричал громко, на всю Францию, на весь мир: «Остановитесь! Остановитесь, осквернители Наполеона, остановитесь! Есть ещё один француз, который чтит память героя. Есть ещё один патриот на свете. Я, я — Жером Шибу— спасу Наполеона!» И он спас его, господа судьи.

Вы можете отправить Жерома Шибу в тюрьму, — продолжал защитник. — Но помните, вы заключаете в тюрьму дух Франции. Вы можете признать Жерома Шибу виновным. Но помните, вы тем самым осуждаете человека за его любовь к Франции… Но, господа судьи, те французы, у которых в груди бьётся сердце патриота, поймут преступление Жерома Шибу и будут чтить его.

Заключите его в тюрьму, господа судьи. Закуйте в цепи это бедное старое тело. Нация разрушит стены тюрьмы, разорвёт его цепи и окажет величайшие почести человеку, который любил Францию — Наполеона и Францию — настолько, что был готов принести свою жизнь на алтарь патриотизма.

Адвокат Дюфайэль сел. Папа Шибу поднял глаза на судей. Судья Перуз тщательно чистил свой нос, похожий на птичий клюв. Судья Гоблэн, с седанской ленточкой в петличке, сморкался, наклонившись над чернильницей. А судья Берту открыто всхлипывал.

— Встаньте, Жером Шибу, — раздался голос судьи Берту. Кряхтя поднялся папа Шибу. Рука, похожая на гроздь розовых бананов, вытянулась к нему. — Жером Шибу, я признаю вас виновным. Ваше преступление — это патриотизм. Я приговариваю вас к свободе. Окажите мне честь, позвольте мне пожать вашу руку, руку настоящего француза.

— И мне, — сказал судья Гоблэн, суя руку, сухую как осенний лист.

— И мне, — сказал судья Перуз, протягивая свою волосатую руку.

— Больше того, вам придётся продолжать заботиться о статуе Наполеона, которую вы спасли, — продолжал судья Берту.

— Вношу сто франков, чтобы вы могли купить его.

— И я, — сказал Гоблэн.

— И я тоже, — сказал судья Перуз.

Когда адвокат Дюфайэль, папа Шибу и Наполеон выходили из зала суда, папа Шибу обратился к своему адвокату.

— Я ничем не могу отплатить вам, мсьё.

— Чепуха, — ответил тот.

— Мсьё Дюфайэль, можете ли вы ещё раз сказать мне второе имя Наполеона?

— Неужели же вы ничего не слышали о нем?

— Увы, мсьё Дюфайэль, — сказал папа Шибу, простодушно, — я совсем необразованный человек. Я и не подозревал, что мой друг совершил такие великие подвиги.

— Не подозревали!.. Чёрт возьми, за кого же вы тогда считали Наполеона?

— Я думал, что это какой-нибудь убийца, — скромно ответил папа Шибу…

Молодой принц Эрнест заболел. Заушница, ничего больше.

— Ужасно неприятно, — сказал он камердинеру. Он хотел было сказать «дьявольски скверно», но учёл обстановку, сообразил, что принцу так выражаться не подобает, и воздержался. Ни при каких обстоятельствах Эрнест-Космо-Адальберт-Оскар-Джемс и т. д., наследный принц, не забывал своего достоинства.

«В каждом дюйме принц!» — льстили ему газеты. Под таким заголовком его портреты фигурировали в журналах вместе со снимками призового бульдога или быка — чемпиона сельскохозяйственной выставки.

Всего и было 63 дюйма принца. Эрнест был красивый мальчик, немного хрупкий, с гладкими светлыми волосиками и личиком цвета розовей сметаны. Особенно удачно выходили его бюсты в масле. Принц выглядел как живой, и подданные умилялись.

Злые языки могли бы сказать, что лоб принца не является лбом мыслителя, но это злостная клевета. За свои 23 года принц думал не один раз, а несколько. К счастью, его размышления не бывали неприятны, он никогда не испытывал душевной борьбы и был совершенно доволен своей судьбой. Рождённый принцем, воспитанный как принц, величаемый принцем, Эрнест полагал, что ему и в самом деле надлежит быть принцем, и не мог даже вообразить себя в иной роли.