Алексей Шаманов - Ассистент

И еще я вдруг заметил, что обе женщины тоже смотрят на меня с вожделением. Я не обольщаюсь, нет. Огромные насыщенно-зеленые глаза француженки закатились, нежные чувственные губы чуть приоткрылись, а дышала она, словно после пятикилометровой пробежки. Тяжело она дышала. Анна оказалась куда сдержанней, но и ее ночные очи потеряли осмысленность, а пальцы, я успел это ощутить, когда целовал руку, чуть подрагивали. И рот… Почему они приоткрывают рот? Не знаю. Не хочу знать. Пусть останется эта загадка неразгаданной. Женщина всегда должна оставаться загадочной. А предназначение мужчины — разгадывать ее загадки одну за другой, но никогда не разгадать до конца. Потому что в сердце женщины, в ее сумрачной душе — бездна. И можно разбиться к черту об острые камни несуществующего дна, а понять насквозь — нет, нельзя…

Они приходили в себя. Переглянулись как-то… не знаю, понимающе, что ли? Они понимали друг друга не только потому, что могли общаться на одном языке — французском, но еще и потому, что знали тайный язык, женский, скрытый от любопытства мужчин за семью заговоренными печатями.

Они перекинулись парой картавых фраз и рассмеялись задорно. Наваждение схлынуло, но я знал, стоит лишь прикоснуться и… ладно, проехали.

Но оказалось, нет, не совсем. Станция Приязни, переход на станции Любви и Секса…

Анна коснулась моего запястья, словно током ударила, и руки не убрала.

— Я не стала говорить, — сказала с улыбкой, — что вы звонили ночью, Андрей… — Она смутилась. — Точнее, сказала, но про ваши объяснения в любви умолчала.

Я не знал, как реагировать. Не знал, хорошо это или, наоборот, скверно. А переводчица продолжала:

— Вы ей нравитесь… как мужчина… — Вдруг отдернула руку, будто обожглась, потупилась, но произнесла все-таки почти шепотом после порядочной паузы: — Мне тоже…

А Жоан смотрела на меня в упор, растворив, как ставни, глазищи, и я тонул в этих омутах, подернутых зеленой ряской…

Ну что ты смотришь, моя? Что?

Она будто меня поняла, услыхала невысказанное. Затараторила, как сорока, на почти неземном, почти инопланетном своем — французском.

— Она вас спрашивает, эта сучка, — сказала переводчица, с лучезарной улыбкой взглянув на Жоан, — все ли вы приобрели? Хватило ли денег?

Я усмехнулся. Нормально. Даже если мужик на хрен не нужен, раз пошла конкуренция, невольно вступаешь в соревнование.

— Скажите ей, Анна, что денег хватило, все купил. Пойдемте!

Я сделал широкий жест в направлении калитки и, когда мы прошли во двор, жест повторил.

— Вот доски, а краска и остальной материал — в доме. Я договорился с хозяином. Буду здесь работать.

Жоан, выслушав перевод, снова заговорила.

— Она спрашивает, знаете ли вы, что снег привезут рано утром…

— Знаю, — перебил я Анну. — Меня художник-постановщик уже ввел в курс.

Было задано еще несколько ничего не значащих вопросов, и до меня дошло наконец, что во встрече со мной у продюсера никакой необходимости не было. Не его это работа. Контролировать меня обязан Гриша Сергеев, художник-постановщик, с него и спрос. Значит, приехала она только для того, чтобы… ладно.

Перед тем как уйти, Жоан ткнулась губами в мою щеку, а потом со вздохом нежно, едва касаясь, провела пальцами по ней же, обозначая, вероятно, стирание несуществующих следов помады. Анна при этом, плотно сжав губы, отвернулась.

Они ушли к машине, рядом с которой водителя я не увидел. Жоан села за руль. Интересно, она тоже обратила внимание на вчерашнюю, глумливую до предела ухмылку шофера? Может, потому и отказалась от него, сама села за руль взятой напрокат европейской иномарки?

Они ушли, а я остался, размышляя: что с бабами вокруг меня происходит? Взбесились от недостатка мужской ласки? Или дело не в бабах, а во мне самом? Может, я похорошел неожиданно? Или запах испускаю неотразимо-сексуальный? Слышал, что это наукой доказано, одеколон с духами вроде даже такие есть…

Я принюхался. Пахло дерьмом. Или я руки не помыл? Понюхал руки — нет, не пахнут. Вероятно, все ж таки вонь не от меня, а от хозяйского сортира.

Я вошел в него. Запер на шпингалет дверь. Спустил штаны. И через минуту сбросил в обгаженное очко разом сто пятьдесят миллионов своих не родившихся отпрысков…

Теперь обыватели с улицы Грязнова не утонут. Все как один останутся живы.

Оставшись один, я принялся красить бетонные столбы, срывать с домов нумерацию, отскребать бумажные ошметки, оставшиеся от рекламы и после последних выборов. Вообще-то я собирался начать с самой объемной работы — строительства пятиметрового забора, но после поллитровки «белой» подобревший хозяин предложил сколотить забор сам. Выдал мне алюминиевую лестницу-стремянку, и я отправился на улицу.