Алексей Шаманов - Ассистент

— Привет.

Мы обменялись рукопожатиями. Шофера я не знал, хотя видел, конечно.

— Как тут тебе, не скучно одному? — поинтересовался водитель.

Я пожал плечами:

— Работы полно. Когда скучать?

— Меня сейчас специально отправили, чтобы я дорогу узнал. Я за тобой вечером приеду. Во сколько лучше?

Я задумался. Дел по горло, но электричества здесь нет, а значит, и смысла нет задерживаться после заката солнца.

— Езды минут тридцать? — спросил я, водитель кивнул в ответ. — Выезжай из Хужира, как только начнет смеркаться.

Он еще раз кивнул.

Киношники, галдя на английском, для обоих неродном, продвигались к дому. Анна Ананьева загадочно улыбалась. Сегодня, интересно, сколько у нее грудей — две или одна? Захотелось проверить. Захотелось, чтобы она осталась со мной до вечера. Нет, до утра. Хороша москвичка…

Они подошли, и Поль Диарен разразился монологом, ко мне обращенным. Был он чем-то недоволен, ругался. Так мне показалось. Я вопросительно посмотрел на Анну, та в ответ улыбнулась.

— Месье Диарен говорит, что все отлично, а Гансу очень нравится дым из трубы.

— Ну, это не проблема, — я вздохнул с облегчением, — перед съемками завтра печь растопим, будет ему дым.

Водитель умотал к подсобным постройкам, вероятно, отлить. Обычно они, профессионалы, это делают на колесо транспортного средства, коим управляют, чтобы не напороться по дороге на гвоздь. Примета у них такая. Но в присутствии москвички земляк мой постеснялся прослыть суеверным…

Режиссер с оператором прошли в дом, а мы с Анной на минуту задержались. Она сжала мою ладонь в своей, порывисто, сильно. Задышала учащенно.

— Оставайся до вечера, — предложил я, тоже теряя ритм дыхания.

— С радостью бы, да не могу. Я одна из переводчиков в группе осталась. Боря Турецкий заболел, из номера не выходит, чех Карел с Жоан Каро в Иркутске, вечером только приедут.

— Жаль.

— Ты не подозреваешь даже, как жаль мне. — Она легко коснулась губами моей щеки и, подхватив под локоть, повела в дом. Ну точь-в-точь как вчера. Одной только пощечины не хватило… Точнее, двух…

Оператор в глазок визира изучал будущее съемочное пространство с разных позиций. Режиссер скептически рассматривал стол с лавками. Когда мы вошли, прокартавил мелодично, будто спел.

— Лавки и стол хорошие, — перевела Анна, — но новые. Не пойдет.

— Переведи этому шансонье, что столешницу художник закроет белой домотканой скатертью, а ножки стола и лавки…

Я взял банку уже разведенной морилки, обмакнул в нее кусок поролона и мазнул им край сиденья.

— Вот, смотрите, как будет.

Мокрое пятно впиталось мгновенно, и на его месте дерево потемнело, сделалось коричневым, старым.

— Зер гут! — сказал Ганс Бауэр. Он тоже оказался у меня за спиной.

Инициативу я решил из рук более не выпускать, подошел к окну, зажестикулировал.

— Здесь будут висеть ситцевые занавески в цветочек, здесь я подкрашу белой краской, здесь побелю…

— Ти-ше е-дешь, дал-ше бу-диш! — сказал по складам немец и добавил скороговоркой что-то на своем, лающем… Надо же, помнит еще что-то по-русски, кроме матерщины.

— Ганс спрашивает, — перевела Анна, — ты успеешь?

— Успею. Времени полно до заката.

Когда режиссер с оператором сели уже в «УАЗ», Анна снова задержалась, сказала с милой улыбкой:

— Андрей, вечером приезжает Жоан. Ты не забывай, о чем я тебя вчера предупредила. — Потрепала по щеке, как боевого коня. — Огорчишь меня еще раз, убью. Понял?

Водитель посигналил нервно, вдобавок дверь приоткрылась, и француз крикнул, смещая по привычке ударение на последний слог:

— Аннá!

Имя от галльского прононса сделалось подобно местоимению.

— Иди, солнце мое, тебя зовут.

Я развернул девушку и легонько шлепнул по аппетитной попке. Она оглянулась, возмущенная. Я по глазам видел, у нее руки прямо чесались отвесить мне добрую оплеуху, но в присутствии иностранцев не решилась она афишировать наши сугубо интимные отношения…

Я вышел к берегу и смотрел, покуривая, вслед выруливающему на байкальский лед «УАЗу», когда услышал за спиной собачий лай. Что за черт? Откуда здесь собаки? Впрочем, они, одичавшие, везде есть. А лает на кого?

Я торопливо вернулся к крыльцу и увидел такую картину. Мой давешний двуротый дедушка улепетывал к холмам с бутылкой моей водки в одной руке и кружком «краковской» колбасы в другой. За ним по пятам, яростно лая, бежал Нойон-полуволк. Для мертвой собаки довольно быстро. Он почти настиг вороватого деда, когда тот свернул за сарай.