Array Журнал «Искатель» - Искатель, 1961 №1

Охранники засмеялись.

— Проиграл, проиграл! — выкрикнул кто-то из них.

— Готовь бутылку коньяку…

Толстоплечий, расставив ноги пошире, снова размахнулся и ударил моего товарища, вложив е удар силу и вес своего крупного тела. Георгий опять устоял. Это вызвало еще больший хохот и крики:

— Две бутылки коньяку!.. Две бутылки… Две, две…

Охранник бросился на Устругова, повалил на землю и стал топтать ногами.

Позже мы узнали: физически очень сильный, но тупой и злобный Гробокопатель — т ак звали в лагере охранника — хвастал, что одним ударом собьет с ног любого заключенного. Он предлагал своим товарищам пари и всегда выигрывал. Это было нетрудно: истощенные голодом и побоями заключенные были слабы. Не сбив Георгия ни с первого, ни со второго удара, Гробокопатель выставил две бутылки коньяку и предложил повторить пари. Он уговорил Дрюкашку пока не вешать Устругова.

Через несколько дней, как только Георгий поднялся на ноги, охранник, надеясь отыграться, снова попробовал свои кулаки. Не сумев бросить Георгия на землю с первого удара, он опять избил его. Это повторялось много раз.

Мы понимали: как только Гробокопатель выиграет пари, Устругова отправят на виселицу. Почти всем бараком заключенные помогали Георгию набраться побольше сил. Провожая на тяжкое испытание, просили:

— Держись, Егор, крепче держись… Только один удар… Понимаешь — один!..

В тот первый день, проиграв пари, Гробокопатель обрушился на новых заключенных с особым ожесточением. Избитых и обезображенных, нас с Георгием приволокли в барак штрафных.

Первое, что увидел я, очнувшись, была большая толстая петля виселицы, заглядывавшая в окошко. Я невольно прошептал:

Конец…

— До конца еще далеко, брате мой, если человек сам говорит «конец», — возразил кто-то.

Оторвав глаза от окошка, я увидел прямо над собой изуродованное лицо. На худых, ввалившихся щеках, будто кляксы, расплывались синяки и кровоподтеки, большой рано облысевший лоб бороздили шрамы, разбитый нос распух. Наверное, человек заметил испуг в моих глазах.

— Страшно? — И сам же ответил: — Да, разукрасили, постарались.

— Охранники?

— Кто же еще!

Он вытер мокрой тряпкой мой лоб.

— Им нравится калечить людей, Это Дрюкашка «смягчает» новых заключенных, чтобы боялись и послушней были.

— Всех он так встречает?

Сосед утвердительно кивнул головой.

— Почти всех. Правда, вас с товарищем отделали сильнее, чем обычно. Приятель твой трость коменданта сломал, а тот с ней не расставался: признак благородного происхождения. Вам еще повезло. Он мог пристрелить обоих там же.

— Ну и лучше было бы! Сколько мук еще примешь, а конец один… Через день-два грозят повесить.

Склонившийся надо мной вздохнул:

— Тут есть люди, по два месяца и больше живут. А тоже грозили их повесить. Может, забывают угрозу-то.

— Забудут на день, на два, на неделю, на две даже. А дальше что?

— Выиграть полмесяца жизни, брате мой, — великое дело. За полмесяца многое может произойти и в этом лагере и за его оградой.

Сосед осторожно, даже нежно коснулся моих плеч.

— Не сдаваться и не терять надежды, брате мой. Слышишь? Не сдаваться!

В те дни худое, с кровоподтеками и шрамами лицо не раз склонялось надо мною. После этого почти всегда становилось легче: раны и ссадины горели меньше, лежать было удобнее, жажда почти не томила. Я узнал, что человека, который обмывал мои раны, поил и кормил меня, именовали Василием Самарцевым, все звали его просто «Вася».

Штрафной барак наш был длинный деревянный сарай с редкими мелкими окошками, мокрым земляным полом и нарами, расположенными в три яруса. Средину сарая занимал большой сколоченный из неотесанных досок стол. Прямо над ним к стропилам были прикреплены электрические лампочки. Огражденные проволочной сеткой, они мутно желтели по ночам.

Здесь томились русские и украинцы, белорусы и поляки, чехи и евреи, французы и бельгийцы, сербы и голландцы. Было несколько немцев, датчан и норвежцев и даже один англичанин. По разным причинам попадали сюда люди, но участь их была одинаково ужасна: штрафников чаще и ожесточеннее били, чаще посылали на виселицу или в «медицинский блок», где над заключенными проводились какие-то зверские опыты.

Прошло еще несколько недель, прежде чем я услышал от Самарцева слова, заставившие мое сердце заныть от радости и тревоги. Вася и я работали в дальнем углу песчаного карьера. Мы были подавлены и молчаливы: в тот день охранники застрелили троих заключенных. И вдруг Самарцев, продолжая грузить тачку, спросил: