Тимофей Костин - Науфрагум. Дилогия

— Не тот! Картечь, с картонной головой, быстрее!

А я все смотрел и смотрел в прямоугольный лючок на заваленную трупами улицу. Там не было видно никакого движения, только один из изуродованных, умирающих коней все еще конвульсивно дергал задранной вверх ногой.

Получается, наши враги не бессмертны? По идее, с души должен был бы свалиться камень, но буквально залитая кровью улица, простирающаяся передо мной, вызывала неодолимое желание развернуться и бежать, бежать без оглядки. Мир насилия и безумной жестокости, которую можно победить только еще большей жестокостью и насилием, потряс меня до полного ступора.

Да, я с интересом изучал схемы траекторий и баллистические таблицы — особенно в применении к моим любимым ракетным снарядам — а также конструктивное устройство автоматики орудийных затворов и хитросплетения тонкой механики взрывателей. Восхищался остроумными механизмами дистанционного подрыва. Но только теперь я понял, что был наполовину слеп. Нацепив шоры, позволяющие восхищаться технической, "железной" стороной военной науки, и одновременно почти сознательно игнорировать ее жестокую, кровавую, нацеленную на беспощадное убийство суть. Прекрасные баллистические кривые и великолепные в своей замысловатости шрапнельные дистанционные трубки были на самом деле предназначены не для того, чтобы над далекой целью вспухло аккуратное белое облачко разрыва, и подтянутый артиллерист с удовлетворением поставил галочку, крикнув: "Накрытие"!

Нет, шрапнель предназначена рушиться с неба смертоносным свинцовым ливнем, разрывая живое мясо, дробя кости, круша черепа. Пробивная способность пуль, так аккуратно и чистенько выраженная в справочниках в виде дюймов углубления в сухую сосновую доску, на самом деле выглядела совершенно иначе. Выглядела вот так, как то, что развернулось перед моими глазами: сгустки и лужи крови, неопознаваемые ошметки мяса с торчащими обломками раздробленных костей, дымящиеся студенистые потроха.

Вот для чего, оказывается, трудился за кульманом конструктор, зачем технолог разрабатывал оснастку режущего и измерительного инструмента, почему рабочий мозолистыми руками точил и фрезеровал. Все для того, чтобы в нужный момент сплясать танец смерти и уничтожения.

Как мог я этого не понимать? Ведь я гордился тем, что меня считали знатоком военного дела, с удовольствием принимал восхищение Грегорики. Нет, надо честно признаться — я сам отказывался, не хотел видеть жестокую изнанку, обманывая себя и других. Впрочем, не столь важно, каким инфантильным дураком я показал себя, но как я мог так не оправдать ожиданий девушек, волей судьбы оказавшихся на моей совести? Они рассчитывают на защиту, полагаясь на единственного среди них мужчину… который едва не наложил в штаны от ужаса, столкнувшись нос к носу с реальной, а не книжной жестокостью разбойников и убийц — первобытной, звериной, примитивной. Что ни говори, глупое дело — бросаться с шашкой на танк. Но я, сидя в безопасности за броней, впал в ступор, жалко оскандалился, не в силах пошевелить пальцем, не зная, что делать. Еще немного, и трусливо бросился бы бежать. Если бы не Брунгильда, в очередной раз доказавшая, что она в сотню раз мужественнее меня. Нестерпимый стыд заставил щеки вспыхнуть, в глазах закололо — вот те на, и слезы. Какое счастье, что принцесса не видит меня из башни… хотя она наверняка догадалась. Что же теперь делать?

Завал теплого, еще слабо трепыхающегося и фонтанирующего кровавыми струйками мяса лег передо мной отвратительным, но совершенно отчетливым Рубиконом. С невероятной остротой я ощутил, что остались всего лишь два варианта, два выбора, которые навсегда, бесповоротно изменят мою жизнь.

Вперед, чтобы помочь избиваемым крестьянам, через страдания, боль и смерть, на темную сторону, где уже не удастся остаться теоретиком-белоручкой. Там, по локоть в крови и грязи, придется убивать и рисковать быть убитым, терять друзей.

Или назад — бежать, оправдывая свою трусость желанием спасти доверившихся девушек. К позору и стыду, к жалкому самообману до конца жизни. Брунгильда обязательно воспротивится, но ведь за рычагами сижу я, и она не сможет помешать, стоит мне развернуться и дать деру. Ну, разве что облить презрением. Грегорика, конечно, поймет, и будет относиться ко мне так, как я заслуживаю — исчезнет это удивительное, греющее душу дружеское доверие. Пожалеет разве что Алиса — да и она, на самом деле, всегда пытаясь за шиворот оттащить меня от всяких опасных предприятий, втайне, я уверен, гордилась мной. Теперь все изменится.