Валерий Поволяев - До последнего мига

Та ответила просто и как-то убийственно однозначно:

— Не могу!

— Почему не можешь? Я тебя отведу к моей матери, станете вместе жить. Я буду вам свой командирский аттестат высылать. На двоих… А, Ирина?

Впрочем, что значили в замкнутой блокадной жизни какие-то деньги, аттестат? Что на деньги сейчас можно купить в городе, что?

— Не могу!

— Ну, пожалуйста, Ирина, — Каретникову показалось, что она сопротивляется просто так, из-за какого-то внутреннего стеснения, из-за робости, — он, собственно, точно так же вёл бы себя, но потом понял, что не прав: Ирина не может уехать не из-за простого стеснения или душевного смущения, она не может бросить квартиру, в которой умер её отец, умерла мать, умерло её прошлое, слишком крепки и плотны сцепки, связывающие Ирину с этой квартирой. Уйди она отсюда — и совершит душевный проступок, предаст память мёртвых. Недаром ведь говорят, что мёртвые живут до тех пор, пока их помнят живые. А как только живые умрут, так и кончится жизнь — и живых, и мертвых. Проста эта истина, очень проста, но как сложно понять её до конца! Каретников сник: — Я понимаю тебя, Ирина…

В другие бы разы их — и его, и её — убила бы односложность, скудность диалога, в этой зажатости, скудности виноват, конечно же, он, мужчина, сильный человек, а не она — открытие, которое может повергнуть в уныние любого человека, но Каретников вместо того, чтобы унывать, улыбнулся, дунул, сбивая набок волосы, упавшие Ирине на лоб, — приклеятся ведь к слезам, намокнут, смёрзнутся в этом холоде. Он улыбался, а про себя, втихую, молил о том, чтобы Ирина простила его, за всё простила — за то, что находится в этом доме, заставляет плакать, за то, что вернул в разговоре к мёртвым — память о них свежа, бьёт больно, будто током, вызывает оцепенение, внутреннюю дрожь и печаль. И за то, что он попытался оторвать её от этой памяти, тоже бы простила. Он хотел её уберечь, а вышло бы наоборот — оторви он Ирину от памяти, и всё — убил бы её.

— Жди меня, Ирина, — Каретников нагнулся быстро, легко поцеловал её в лоб, вернее, даже не поцеловал, а торопливо чмокнул, едва прикоснувшись ко лбу губами, быстро повернулся и направился к двери. Он понимал, что задержись ещё немного — и он душою, кровью, плотью прирастёт к этой холодной кухне, к «буржуйке», к Ирине. — Жди! Обязательно жди. Я возвращусь, Ирина! Сюда возвращусь, — что-то сжало ему горло, слова пропали, стало трудно дышать.

До ранения с ним такого не было, а сейчас случается — может быть, железо зацепило и какой-нибудь важный дыхательный центр?

Взялся за задвижку двери, отжал, дверь не открылась, ниже задвижки, в железной пройме торчал ключ, Каретников сделал резкое движение, замок клацнул спрятанной в железном нутре челюстью, убрал железные зубы, и дверью открылась. Каретников проговорил через плечо:

— Я к тебе маму свою пришлю. Её Любовью Алексеевной зовут, запомни… Обе ждите меня.

Он понимал, что говорить через плечо невежливо, даже оскорбительно, но никак не мог повернуться — если он повернётся, вернется, то в нем обязательно произойдет надлом, он потеряет контроль над собой и тогда может случиться что-нибудь… Не то, в общем… Очень худое. Он даже дезертиром сделаться может, вот ведь как.

— Жди, — бросил Каретников коротко, услышал, как за спиной всхлипнула и тут же затихла Ирина.

Не в силах больше справляться с собою, он вышел на лестничную площадку, постоял немного, держась обеими руками за поручень лестницы, и, согнувшись, будто горбун, тихо пополз по поручню вниз, боясь посмотреть назад. Он чувствовал, что Ирина стоит в проёме двери и плача смотрит на него. Наконец нащупал ногою нижнюю ступеньку, встал на неё, переместил собственное тело в тамбур подъезда и вытолкнул себя на улицу.

На улице было темно, угрюмо, морозно, Каретников закашлялся. Трясущимися пальцами подтянул завязки шапки к горлу, сделал узелок, поднял воротник и двинулся по проулку к главной тропке.

Пройдя немного, остановился, посмотрел назад — ему надо было запомнить дом, в котором жила Ирина, но дома почти не было видно — растворился в синей трескучей темени, в хвостах снега.

Правда, почудилось Каретникову, что откуда-то с верхотуры пробивается к нему жёлтый тоненький лучик — свет коптилки, подбадривает его, прибавляет сил, теплит. Лучик этот вызвал радость, ему сразу полегчало, и даже осознание того, что никакого лучика просто быть не может, не должно быть, ибо законы светомаскировки строги, весь город погружен в темноту, — ему казалось, что лучик всё-таки разрезает ночь пополам, падает под ноги, освещает ему дорогу. А ведь это действительно было так — тропка впереди высветлилась, сделались видны все её зазубрины, раковины, выбоины, идти стало легче.