Василий Лягоскин - Пир Ярославны. Ох уж эти женщины! Часть третья

– И что будем делать? – задал он вопрос, мучивший, наверное, всех.

– Не будем, а буду, – опять сделал суровой физиономию Николай, – а вы все хором будете забывать, что даже видели этот камень. Вот прямо сейчас и начинайте. Понятно?

– Понятно, еще как понятно, – облегченно вздохнул Николаич, поворачиваясь к супруге.

Валентина – вот диво – приказ соседа приняла тоже на редкость серьезно; Кошкин прекрасно знал, что означают желваки на ее скулах и молнии в глазах. Они означали, что она сама ничего никому не скажет, и мужу башку оторвет – если он малейший намек сделает про брил…

– Нет, все, – Николаич в непритворном испуге прикрыл ладошкой рот, – я даже слова такого не знаю!

На следующее утро Кошкин, собравшийся было вприпрыжку броситься вниз по лестнице (он уже опаздывал на первый урок), невольно задержался. Потому что Сашку в детский сад с верхнего этажа вела Людмила, а не отец, как обычно.

– А где Николай? – машинально поинтересовался он, даже забыв поздороваться.

– Не знаю, – пожала плечами столь же забывчивая сегодня соседка, – уехал куда-то рано утром. Обещал к субботе вернуться…

Люда, «жена русская», действительно была хмурой. Николаич сумрачного состояния ее души усугублять не стал, хотя его тоже терзали недобрые предчувствия. Он только потрепал Сашку по вихрастой макушке, подмигнул ему озорно, получив такой же ответ, и продолжил свой путь – уже наперегонки с пацаном. Еще он дал себе слово сегодня же пошарить в интернете; разобраться, что за строки лезут ему в голову так удачно и вовремя…

Николай вернулся в пятницу вечером, и тут же спустился к соседям; вместе с женой и сыном. А Валентина словно ждала их прихода; напекла – в кои-то веки – пирогов с самой разнообразной начинкой. Даже с луком и яйцом, которые Николаич любил больше всего. Такое лакомство историку доставалось очень редко – по причине того, что супруга просто ненавидела запах лука, который Кошкин потом вместе с дыханием исторгал из своего нутра.

Теперь же она сама машинально поглощала пирог за пирогом, пытаясь представить себе, сколько нулей таится в конвертах, что выложил перед соседями Николай.

– Это кредитные карты, – пояснил тот, доставая из одного конверта пластиковый прямоугольник, – «Виза», «Мастер-кард»; ну и другие – про некоторые раньше я и сам не слышал. В конвертах пин-коды, и все остальное. Денег на карточках много, очень много. Только ради бога – не пускайтесь в загул; не скупайте все подряд.

Он откусил сразу половину пирожка, отхлебнул из бокала остывший уже чай и понизил голос, оглянувшись на заснувшего, мирно сопевшего на диване Сашку.

– Их вам хватит до конца жизни. Перестраховался, как мог. Даже если вся наша экономика рухнет, а банки лопнут – до самого последнего – у вас что-нибудь, да останется. Хорошее такое «что-нибудь». А теперь давай, сосед, колись! Твоя очередь.

– О чем это ты? – даже испугался немного Николаич; он провожал взглядом жену, которая уносила в неведомое (в другую комнату) конверты, и совсем не ожидал вопроса.

– Обо всем, – ласково, до мурашек на спине Кошкина, улыбнулся сосед, – с самого начала и поподробней. Этого камушка, который сейчас уже далеко, так далеко, что… в-общем, надеюсь, что мы о нем больше не услышим. Так вот, этого камня в дольмене не было. И появиться сам он там никак не мог. Значит, это ты там, Николаич, нахимичил.

– Я не химик, я историк! – хотел возмутиться Кошкин, но…

Он наткнулся на четыре жадных, предвкушающих захватывающие приключения, взгляда, и открыл рот – уже для рассказа…

Долго длится ночь. Но засветился

Утренними зорями восток.

Уж туман над полем заклубился,

Говор галок в поле пробудился

Соловьиный щекот приумолк…

Сказать по правде, Кошкин никогда не слышал живого соловья. Сейчас же он сам заливался во все горло, практически до утра распевшись на все лады; даже изображая временами почти точь-в-точь нежные голоса Кассандры и Пенелопы. Сейчас, был уверен Николаич, этот рассказ волновал воображение слушателей даже больше, чем богатства, которые куда-то унесла Валентина Степановна. Удивительная история; точнее истории, рассказанные поочередно, так воодушевили Николая, что тот вскочил к концу повествования, и начал мерить комнату шагами, явно собираясь сообщить что-то не менее волнующее. И, как только выдохшийся, наконец, Кошкин закрыл рот, его тут же открыл сосед. Показав пальцем на окно, где все было уже серым, и куда пробивались первые шумы субботнего утра, он провозгласил: