П. Гаврилов - Всемирный следопыт, 1927 № 08

Застыли подводники, замерли, совсем на изнанку красные, мутные глаза. Громом пророкотал выстрел комиссара… Пуля, отбив кусок мрамора, дзигнула в корпус и, свистя, отлетела рикошетом…

Потом были: хриплая ругань, плевки белой пузыристой пены, хриплое дыхание, чей-то нечеловеческий крик, топот, возня…

Взвизгнули яростно моторы, задрожала «Пантера». Рванулись винты за кормой, что-то хлестнуло, заурчало, заскребло — словно злобные железные пальцы морского чудовища яростно рвали обшивку «Пантеры». Опять застыли, опять рванули, натужились в последний раз — и загудели моторы ровными, монотонными гулами. Винты перервали стальной трос мины.

Мощный удар сотряс лодку. Освободившаяся мина ударилась о рубку. Захарыч крепче зажмурил глаза. Комиссар еще шире улыбнулся. Гинс вытащил часы:

— Вот, вот… Прощай все!..

Прошел миг, второй — и на третьем закричал радостно Чумисов:

— Всплываем!..

Подводники не знали — чему верить, кого слушаться. Двое в углу, закинув головы, хрипя, выпуская потоки слюны, осели на пол. Кепкин пришел в себя. Он кусал ногти, виновато улыбался и все твердил:

— Виноват… виноват… нечаянно…

Захарыч открыл один глаз, комиссар нахмурился.

Гинс, уткнувшись в иллюминатор, ничего, кроме серого зеленевшего сумрака, не увидел. Он радостно улыбнулся, закричал, как мальчишка:

— Полный, ПОЛНЫЙ вперед!

Вместе с воем электромоторов захрипели голоса:

— Есть!.. Есть!..

Антон чувствует, как мокнут щеки и солоно на губах.

Оглядываются кругом. У всех влажные глаза, горящие буйной радостью жизни, чудовищного восторга.

— 39…37…30…

Радуется Чумисов. Он чуть не пляшет у штурвала, приседая при каждом выкрике.

В перископ полоснул свет. Впился в него Гинс. Невдалеке от «Пантеры» медленно и величаво крутилась огромным черным шаром мина. «Пантера» шла прямо на нее.

— Право руля…

Еще, еще!..

— Есть п-р-а-во! — сипит боцман. Он попрежнему невозмутим и спокоен.

— Есть еще п-раво!

Море спокойно. Малюсенькая ровная зыбь, и на краю горизонта пылает пламенем золотой диск солнца.

«Солнце! Здравствуй, старый бродяга — солнце!»

— Всплывай!!

Теперь и Топе ухмыляется, а боцман хочет пить.

— Есть!

— Продуть среднюю!

Нажал рычаг Навагин, и когда послышалось характерное бульканье, долгожданный шумок за бортом — осел на рычаги и захныкал тихонько. Антон оттолкнул его, крикнул:

— Продута средняя! — и прекратил продувание.

— Самый малый!

По палубе захлюпала вода, и было это хлюпанье слаще и дороже всех земных звуков, ближе и милей.

Гинс смотрит на часы.

«Восемь часов вечера… Ну, и молодцы, ребятки! Да это же рекорд!», — думает он и чувствует, как от этого рекорда в глазах огненные круги и мухи разноцветные…

Десятки воспаленных мутных глаз глядят на Гинса. Слышит он невыносимый хрип команды и свой, такой же.

Открыта вентиляция рубочного люка. Холодной струей вливается воздух в лодку. Жадно пьют его сухие глотки.

Открываются люки. Плотной, тяжелой массой выстреливает воздух. Он давит на уши, гонит слюну — и благодатно живительным, опиваются им люди до одурения.

— Стоп, моторы!

Частая дробь подошв о железный трап. Все вдруг сразу вспоминают, что невыносимо хочется курить.

Тарахтят спичками, просыпают махорку, с оглоблю свертывают козьи ножки, набивают трубки.

Пф-ф-у-у! От-то, как славно!

Море играет мириадами бликов. Золотой шар неохотно закатывается за ясный горизонт, зажигает малиновым пожарищем облака.

Тянет запахом иода, прелых морских растений.

Блаженно дышат уставшие груди.

Люди благодушно поругивают черную неуклюжую мину…

Улюлюкая, «Пантера» протяжно завыла сиреной. У орудий завозились артиллеристы, словно не было ничего полчаса назад. Рявкнули залпы, и дернул вечерний тихий воздух — чудовищный взрыв. Осколки мины падали в воду, черный дым стелился по спокойному морю.