Кирилл Берендеев - Неизвестная война. Повести и рассказы

Он обошел гостиницу и, спросив дорогу, двинулся в сторону парка. Шел не спеша, а потом и вовсе остановился. Глянул на часы, без четверти десять. На улице еще светло, солнце, только недавно сев за лес, еще оставляло после себя быстро темнеющий запад. Рваные облака быстро истлевали в лучах заходящего светила. Старлей, оглядевшись окрест, присел на лавочку. Мимо пробежал мальчуган, кативший перед собой обруч, за ним еще один. Кого-то, может быть, именно его, позвали домой, быстро ложиться спать. Совсем как когда-то…

Он вздрогнул. Все вокруг вдруг показалось ему нереальным, невозможным, – и заходящее солнце, и постепенно пустеющий парк, вот эти дети, бегающие за обручем, доигрывающие в классики и резинку, разбегающиеся по домам, родители, снимавшие с веревок просохшее белье, бабушки на соседней скамеечке, беседующие на местном диалекте, настолько далеком от украинского, что Керженец понимал их едва не через слово. Будто картинка из далекого детства, его или чьего-то другого. Такого не может быть, здесь, сейчас, когда всего в тридцати километрах отсюда рычат моторами подходящие части, танки и самоходные орудия выбирают позиции, готовятся к проверке и перепроверке мощные гаубицы, а еще дальше, в сотне километров, за лесами, за полями, на аэродромах проходят предполетную подготовку тысячи самолетов. Их брюхи набиты бомбами, в их пулеметы заправлены ленты патронов, их летчики сейчас там, где-то далеко, пьют кофе и, верно, рассуждают о клонящемся к горизонту светиле, рассказывают о перемене погоды, читают сводки, да, завтрашний день обещает быть теплым, ясным. А значит, и послезавтрашняя ночь…

Как иллюзия, как сумасшествие. Невозможно совместить вот эти играющих детей и пилотов, готовящихся обрушить на них сотни тонн тротила. Если бы только он действительно сошел с ума, рехнулся, в полной уверенности в невозможности соприкосновения двух миров, вот этого и того, что за лесом. Будто граница проходит не по земле, а как-то сквозь нее, достигая и небес, и самого ядра планеты. И ничто в мире не нарушит ни сегодняшний, ни завтрашний сон вот этих детей и их родителей, которым в субботу осталось всего ничего поработать, как максимум, до четырех, а затем приятный вечер и долгожданный выходной после непростой трудовой недели, от которой все устали и только ждут ее завершения.

Вдруг он вспомнил Финскую кампанию. Кажется, все происходило так же, или почти так. Он сидел в Киеве, разбирался в архивах, проверял бумаги, перекладывал из лотка входящих в лоток исходящих, а вечером шел читать газеты, купленные по дороге на работу. На третьей-четвертой полосе рассказывалось о боевых действиях – где-то очень далеко, в другом мире, на севере страны, за чертой, за незримой, но и нерушимой границей, шли ожесточенные, отчаянные сражения за каждый клочок земли. Авиация, дальнобойная артиллерия утюжили линию Маннергейма, потом вперед шли танки, неуверенно, постоянно застревая среди осколков бетонных глыб и искореженных «ежей», за ними двигалась пехота, пытаясь продвинуться вперед хоть на метр, вгрызаясь в каждый холм, цепляясь за каждый пенек обезглавленного дерева, под шквальным огнем неприятеля, которого, казалось, сам черт не может выбить с этой линии, выкурить из перекрытых щелей, дотов и дзотов. Там, на севере, стояли лютые сорокаградусные морозы, керосин в баках застывал, винтовки отказывались стрелять, бойцы шли в рукопашную, гранатами прокладывая себе дорогу к противнику, отбирали у него оружие понадежнее и воевали дальше уже им…

А в Киев из Москвы и Ленинграда шли копии донесений о потерях, о продвижениях, об отступлениях и контратаках. О потерях старались молчать, как вообще о боевых действиях на Карельском перешейке. Только о взятии городов и сел изредка сообщали газеты. Будто и есть эта война, и нет ее. Будто гибнут в ней тысячи ежедневно, а сухая статистика даже не хочет посчитать, объединить цифири в одно, слишком уж большое число общей беды, происходившей в праздники и будни, совершенно незамеченной обществом. Действительно, за гранью реальности. В снах безумца.

И точно такие же сны видит он сейчас, за (Керженец снова глянул на командирский «Полет») двадцать шесть, может, двадцать восемь часов до кошмара. Он не знал точного времени нападения, мог лишь предполагать, исходя из прежних войн, прежних нападений – на ту же Польшу, Голландию, Бельгию, Францию, Грецию…

Он помотал головой. Вздохнул и выдохнул. Не хочет совмещаться, упрямо не хочет. Наверное, у наркома тоже, ведь недаром Лаврентий Павлович наказал ему отправляться назад в понедельник. Через сутки после предполагаемого начала войны. Никто не хотел верить. И он не исключение.