Василий Лягоскин - Тайна пролива «Врата скорби». Том третий

– Ворота не закрывайте, – крикнул он Благолепову, сопровождавшему пустой танк.

А потом на пару минут задумался; быстро пролистал листочки, что рано утром вручила ему Маша Котова. И с широкой улыбкой начал речь… точнее разговор с товарищами.

– Если мы сможем воплотить все, что вспомнил и придумал практически каждый из вас, друзья мои, начал негромко, – то рай сдохнет от зависти – столько мы все себе пожелали.

Звенящую от напряжения тишину разбавили волны смешков, пробежавшие от одного края толпы, и обратно. Тишина, что установилась почти сразу же, была уже не тревожной; она словно источала доброжелательность, готовность внимать и оказать помощь командиру – если такая помощь понадобится. Как оказалось, он эту помощь уже получил.

– Два часа читал ваши записки, – признался полковник, – это интересней самого захватывающего боевика. А потом думал… да, Анатолий, как Чапай!

– И что надумали, товарищ полковник? – выкрикнул тракторист, словно получивший разрешение.

– Подумал, что у меня слов не хватит, чтобы передать все ваши мечты, ваши пожелания вот сюда, – он похлопал по внушительному баку, в котором (показалось ему) дрогнули, и приготовились «внимать» десять кубометров пластмассы, – а вот передать чувства, что родились и окрепли вот здесь (теперь он похлопал по собственной груди, и там тоже отозвалось готовностью), я сумею внушить. Своими чувствами; а лучше – одним воспоминанием из собственной молодости, из тех лет, когда я был безусым курсантом.

Слушайте. Это было в конце семидесятых, в начале сентября. Нашу роту подняли по учебной тревоге, и бросили в горы – полторы сотни километров, отделявшие Ташкентскую область от Ферганской долины. Уже там – в этом «раю на земле»… (он поискал взглядом сержанта Холодова, и кивнул ему) правильно я говорю, сержант?

– Истинная правда, – товарищ полковник, – а уж осенью, когда виноград да персики созреют; дыни с арбузами…

– Так вот, – продолжил с легкой улыбкой Александр, – меня поставили часовым – чуть выше какого-то кишлака. По легенде меня не могли сменить целые сутки. Вот эти сутки я сегодня и вспоминал – и совсем не жаркий день – максимум двадцать семь градусов; и ласковую ночь (градусов двадцать два – двадцать три) с огромными звездами, и почти полной луной, под светом которой все вокруг превратилось в восточную сказку; и легкий ветерок с гор. И утро, которое наступило с криками какого-то ишака в кишлаке; самого настоящего. А потом, от нагретых склонов, от садов, потянуло теми самыми персиками и виноградом. К обеду еще – свежим пловом и шашлыком из молодого барашка. Это я так себе представлял; поесть-то мне не оставили. Только фляжку с водой.

– Бедненький, – чуть слышно прошептала рядом Оксана; впрочем, она тоже, как и все вокруг, улыбалась.

– Ближе к вечеру прошел быстрый теплый дождик; а потом мимо проехал на ишаке – может, том самом, голосистом – какой-то аксакал. Он остановился рядом с деревом, с тутовником, в тени которого я прятался…

– Это так у нас шелковицу называют, – шепотом объяснил Холодов.

– Он не стал подходить близко, – продолжал делиться воспоминаниями полковник, – чуть поклонился, и сказал: «Я знаю, сынок – ты сейчас на посту. Тебе нельзя говорить, отвечать мне. И кушать нельзя, и все остальное. У меня внук служит под городом Горьким. Может, и ему кто доброе слово скажет; угостит чем-нибудь вкусным?!». Старик вынул из мешка огромную дыню, еще раз поклонился, и уехал. А я теперь охранял не только горы, кишлак, и весь остальной мир. Еще и эту дыню – до самой смены. Потом мы это чудо всем взводом…

Напоминаю – конец семидесятых; мне – девятнадцать лет, и я живу в самой прекрасной стране мира; советской, самой могучей и справедливой. До Афганистана еще три года… Вот какой день для меня был самым счастливым.

Кудрявцев повернулся к Оксане, и, спохватившись, добавил:

– Конечно, пока не встретил тебя!

В его лицо, и так озаренное улыбкой, словно кто-то добавил солнца – не того, злого, чьи лучи врывались в ангар, резко очерчивая светлый прямоугольник, на который никто не решался ступить, а ласкового, земного… С таким выражением лица он кивнул коменданту, командовавшему сейчас конструкцией, и уперся обеими руками в бак, полностью погрузившись внутрь себя. Ровно десять минут ничего не происходило. Сгрудившиеся вокруг люди старались не нарушать тишины даже дыханием. Наконец, в ладони Кудрявцева что-то кольнуло – мягко, ласково; так когда-то прихватывал зубами командирскую руку Малыш. И еще одна порция душевного тепла обрушилась на бак, на его содержимое. И в следующий момент произошло очередное чудо; ожидаемое, но все равно внезапное. Раскаленный добела прямоугольник у ворот ангара одним мгновением потемнел, слился с сумраком огромного помещения.