Николай Шпанов - Всемирный следопыт, 1928 № 11

Щукин делает все это так добродушно, полный столь искреннего желания помочь чем может, что у меня нехватает духа выругать его.

Кончив пить чай, я накручиваю на шею шерстяной шарф и отправляюсь на палубу. Проходя мимо Мариано, замечаю, что он открывает глаза. Сухими горячими пальцами дотрагивается он до моей руки и что-то шепчет. Я наклоняюсь к нему, чтобы расслышать его невнятный лепет, но внимательно наблюдавший за нами со своей койки Цаппи быстрыми переборами трескучей, как пулемет, итальянской речи бросает что-то Мариано. Губы Мариано перестают шевелиться, и глаза его, полные невысказанной боли, виновато смотрят на меня…

Что хотел он сказать? Посетовать, что льды отняли у него ногу, по которой ползет пламя гангрены, или же сообщить мне о какой-то другой боли, грызущей его, боли, с которой не справится нож хирурга?..

Однако Цаппи не хочет, чтобы мы говорили…

Тем временем «Красин» подошел к координатам группы Вильери. Однако кругом не было ничего, кроме нагромождений торосов и бегущих над ними волн тумана. Было очевидно, что мы уже добрались до места, где должна находиться группа Вильери.

Один за другим безнадежно опускались бинокли… Машинный телеграф отзвонил мелодично: «Тихий ход». С радиорубки в эфир непрестанно посылаются сигналы в Кингсбей, где на «Читта-ди-Милано» регистрируют местоположение группы Вильери.

Любитель-радист коротковолновник Добровольский оказался не в силах пустить в ход коротковолновую станцию, которая могла бы связать нас непосредственно с Вильери. Связь через итальянскую базу с группой Вильери велась на длинных волнах, а потому была сложна и медлительна.

Прошло два часа, прежде чем в штурманской рубке раздался писк телефона, вызывающий вахтенного матроса в радиорубку. Новые данные о местонахождении группы Вильери! За сутки, прошедшие со времени последнего определения, льдина Вильери успела сдрейфовать на несколько миль. Радио с «Читта-ди-Милано» гласило, что группа Вильери нас видит на запад от себя. Значит нам нужно было повернуть на восток.

Поворот штурвала, звонок телеграфа— и заработавшие винты снова поднимают за кормой буруны намолотой ледяной каши. Не так-то легко во льдах лечь на новый курс! Проходит пятнадцать минут, прежде чем против носового флагштока на фоне молочной мглы вырисовывается волнистый столб черного дыма, вьющийся, словно причудливый плюмаж, над торосами, по форме напоминающими старинную морскую треуголку…

Там — Вильери! Через два часа можно ясно различить в бинокль силуэт торчащего изо льдов самолета и радиомачту. Эта настоящая радиомачта, по крайней мере, в три раза меньше тех мачт, которые мы видели в таком изобилии несколько часов подряд. «Красин» упрямо долбит ледяные поля, стремясь к приобревшей мировую известность красной палатке…

«Красин» подходит к ледяному полю. Вокруг палатки лагеря разложены большие тюки пожитков, приготовленные к переезду с ледяной дачи на зимнюю «красинскую» квартиру. От группы людей отделяется высокая неуклюжая фигура бородатого человека.

С лихорадочной поспешностью развязывает боцман запутавшиеся узлы на концах, держащих парадный трап. Снизу доносится мягкий дрожащий голос:

— Вильери!..

У нас нехватает слов, чтобы приветствовать начальника группы, и с борта «Красина» в ответ несутся лишь жидкое «ура» и аплодисменты. Трап еще болтается на незакрепленных концах, когда по нему гурьбой устремляются люди навстречу итальянцам. Длинный Вильери, толстый Бегоунек и остальные члены группы по-очереди перебывали в десятках объятий. В стороне, обхватив рукой шею журналиста Суханова, ковыляет, с трудом переставляя самодельные костыли, состряпанные из маленьких весел, высокий статный старик Чечиони.

Но где же пресловутая красная палатка? Почему при ближайшем рассмотрении она оказывается сделанной из желто-белого, покрытого грязными пятками, холста? Под полами ее что-то шевелится. Через минуту оттуда, как крот, выползает на-четвереньках маленький смуглолицый бородач и стремглав бросается к передатчику радио, стоящему около мачты.

Высокие дрожащие звуки передачи четко разносятся в ледяном воздухе. Все тесно сгрудились вокруг лихорадочно работающего ключом радиста Бьяджи. Последнее радио, последний благодарный привет земле, откуда пришло спасение группе, — и передатчик выключен. На этот раз навсегда. Бьяджи выпрямляется и, обведя блестящими глазами присутствующих, весело бросает: