Пьер Бенуа - Дорога гигантов

Она спросила еще:

— Сколько вам лет?

— Минуло тринадцать.

— И мне. Значит, вы родились в 1881-м?

— Да, 16 июля.

— Значит, я старше вас. Я родилась 24 апреля.

И она как-то особенно многозначительно повторила:

— 24 апреля 1881 года.

Мы опять помолчали. Вдруг она вскочила и крикнула:

— Вот и папа!

Навстречу двигалась коляска, которую катил лакей. В ней сидел мужчина, укутанный по грудь шерстяным одеялом. Только в лице была жизнь. Все тело казалось почти совершенно неподвижным от ревматизма.

Я видел, как моя собеседница подставила лоб губам отца; он с улыбкой поцеловал. Она что-то говорила отцу, показывая на меня. Но я был слишком далеко, чтобы слышать их слова. Коляска двинулась дальше. Когда она поравнялась со мной, больной улыбнулся мне.

— До завтра, Франсуа, — сказала мне девочка. — Я так счастлива. Папа позволил мне быть с тобой на ты.

— Бедовая она, твоя маленькая подруга, — сказала бабушка, подходя ко мне. — Кто ее родители?

— У ее отца ревматизм.

— Ты видел его?

— Да, и он поздоровался со мной.

— А ее мать?

— Я не видел.

— Ну, конечно. Бедняжка. Должно быть, тоже родители в разводе. Здесь все такие.

— А может быть, ее мама умерла... — предположил я.

— Может быть. Во всяком случае, пойдем. Становится слишком холодно для тебя.

Мы вышли из парка, когда туда стали уже собираться кавалеры и дамы на бал для взрослых. Окна магазинов начинали одно за другим освещаться. На улице Казино я остановился у одного окна.

— Бабушка!

— В чем дело?

— Мне хотелось бы иметь бумажник.

— Бумажник!

— У мужчины должен быть бумажник.

— Бумажник, в твои годы?

Она мельком взглянула на цены, выставленные в витрине.

— Во всяком случае, ни один из этих. Вот что, у меня есть молитвенник в сафьяновом переплете, он вынимается. Я отдам тебе. Внутри даже есть маленький карман для денег.

На следующий день я точно явился на наше свидание. Антиопа немного опоздала.

— Ну а бумажник? — спросила она почти тотчас же.

— Вот, — ответил я торжествующе, вынимая бумажник.

Я почувствовал, что моя маленькая подруга польщена тем, что я так поспешил угодить ей, но не хочет, чтобы это было заметно.

— Не очень-то красивый! — сказала она с гримаской.

Она заметила, что я огорчился и захотела загладить свою ошибку.

— Зато с кошельком. В моем нет. Кошелек — это очень практично.

Она прибавила:

— Можно поглядеть, что в нем? Ты позволишь?

В кошельке были две франковые монеты.

— Дай мне одну, хорошо? — сказала девочка с таинственным видом.

— Да хоть обе, — ответил я, и, сказать правду, не без удивления.

— Какой ты милый! — сказала она, обнимая меня.

И опять стала серьезной.

— Я должна тебе объяснить... Ты, конечно, понимаешь, что это не для меня.

Она вынула из своего бумажника, представшего теперь предо мною во всем своем великолепии, широкий листок бумаги и бережно развернула его. Я увидал ряды имен и цифр.

— Это для одного дела, которым я занимаюсь.

Она взяла карандаш.

— Вот видишь, в последнем ряду я пишу: Франсуа Жерар... Один франк. Пока карандашом. Но вечером, у себя в комнате, я обведу чернилами.

Десять дней спустя моя семья уезжала из Э-ле-Бена. Я простился с Антиопой. Хотя мы обещали писать друг другу, но на сердце у нас было тяжело.

— Я хотел бы что-нибудь от тебя на память, — робко прошептал я.

Она стала рыться у себя в кармане. Большой бумажник был налицо. Она вынула из него какую-то благочестивую картинку и протянула мне.

— Это — одна из картинок от моего первого причастия.

И она поцеловала меня.

Вечером, в вагоне, при колеблющемся свете ночника, я стал разглядывать картинку, данную моей маленькой подругой.

Обыкновенная картинка. Но на обороте была довольно длинная фраза по-английски.

У нас никто не знал этого языка, Пришлось ждать, пока я пойду в школу. Увы! Этого не пришлось ждать долго.

В первый же вечер я разыскал в классе мальчика, про которого мне сказали, что он сильнее всех в английском языке. Он покровительственно взял мою картинку и попробовал перевести.

Что-то не выходило. Он сдвинул брови.

— Дай мне, — сказал он. — Я сейчас тебе верну.

Он сдержал слово. Час спустя он вернул мне драгоценное для меня изображение и перевод на клочке разграфленной бумаги.

— Вот, — сказал он. — Но предупреждаю тебя, это какая-то тарабарщина.

Долго берег я это изображение и перевод. Потом лет через десять, приводя как-то в порядок бумаги и уничтожая ненужное, я разорвал и картинку, и перевод.