Алекс Грин - Всемирный следопыт, 1930 № 12

Истома, все еще лежавший на полу, зашевелился, встал и попытался разорвать ремень, которым Птуха стянул его руки.

— Ну-ну, не юлы — бо у нас не покуришь! — грозно прикрикнул на него Федор. И вдруг подбежал к одной из пушек, высунувшей в амбразуру длинный тонкий ствол.

— Гляньте, товарищи! — крикнул он. — Хотел заклепать «Максимку» да и утечь. От стерво!

К концу пушечного ствола была привязана тонкая, но крепкая веревка, другой конец которой касался земли Посадничьего двора.

— Но откуда эта веревка? — удивился Раттнер. — Я хорошо помню, что у него ее не было.

Птуха, высунувшийся в амбразуру, вскрикнул озлобленно и удивленно.

— Вот кто веревку Истоме вскинул! Халтурщик!

Раттнер, загородив глаза от света многосвечника, поглядев вниз, на Посадничий двор. У подножья башни стоял поп Фома и, задрав голову, всматривался напряженно в верхний ярус Смердьей.

— Сволота попивська! — рявкнул Птуха. И, схватив рогатину Истомы, метнул ее вниз, в Фому.

Рогатина воткнулась рожном в землю, в двух шагах от попа. Фома отбежал от башни и, погрозив кулаком, крикнул с плаксивой злостью:

— Годите, еретики поганые! Ужо выкурят вас серой из башни!

— От народец проклятый! — ворчал Птуха, вытягивая наверх веревку. — Это они хотят грехи свои загладить, перед посадником выслужиться.

Анфиса при слове «посадник» судорожно всхлипнула. Опомнившийся Косаговский подбежал к девушке и усадил ее на пушечный лафет. А затем, взяв из рук ее многосвечник, подошел вплотную к Истоме.

Тонкое изящное лицо юноши не выдавало ни страха, ни волнения.

— Зачем ты сделал это? — сурово спросил Раттнер Истому.

— Не хотел с вами итти! — заговорил развязно юноша. — Хотел от греха подале!

— Ах ты свыня, свыня! — покачал головой Птуха. — От греха подале! Ну и бежал бы, тебя за шиворот с собой не волокли! А зачем же ты нашу трещотку заклепал? Что будем с ним делать, товарищ военком? — обратился он к Раттнеру.

Тот пощипал нервно усики и, взглянув на Анфису, ответил фразой, которую девушка не смогла бы понять.

— Налево послать!

— Так! А твое слово, Илья Петрович?

Косаговский вздрогнул, как от удара, и опустил голову. Теперь он понял Истому. Его удивило лишь то, как он раньше не мог разгадать в юноше предателя. Раттнер и Птуха давно уже подозрительно относились к Истоме. Недаром же Раттнер до последнего момента скрывал, что Птуха послан им за пулеметом. Он боялся, что излишне доверчивый Косаговский расскажет об этом Истоме, а тот сообщит посаднику, а следовательно и полковнику Колдунову. Птуха тоже давно не доверял Истоме, возможно даже с того момента, когда увидел, как повлияло на юношу спасение Косаговским Анфисы. Лишь один Косаговский, ослепленный дружбой к Истоме, не замечал давно вынашиваемого предательства, быть может, подсказанного ревностью.

Понимая цели революции по-своему, примитивно, Истома, вероятно, надеялся в случае успеха восстания, как один из руководителей его, выйти в новокитежские вельможи и этим сравняться, если не возвыситься даже над посадником. Тогда бы Анфиса была его! Поняв, что даже в случае успеха восстания Анфиса, полюбившая Косаговского, не будет его женой, Истома круто сворачивает на дорогу предательства. Это он провалил сходку в Даренкином кружале, погубив Клевашного и Дарью. Теперь в этом не было сомнения. Недаром же Истома, перевезя Косаговского через Светлояр, сам на собрании не участвовал, а тотчас же скрылся куда-то. Это он, вел слежку за мирскими, сообщая обо всем посаднику. В восстании Истома участвовал, тоже со шпионской целью, донося обо всем в кремль. И наконец, последнее предательство — намерение заклепать страшную пищаль мирских и этим окончательно обезоружить их. Да, сомнений не было, Истома — законченный провокатор и предатель! Но имеет ли право судить его Косаговский? И не потому, что на предательство Истому толкнула ревность к счастливому сопернику, то-есть Косаговскому же, а по совершенно другим причинам.

— Что же ты молчишь, Илья? — спросил строго Раттнер.

— Я не имею права быть судьей в этом деле. — ответил твердо, подняв голову, Косаговский. — Я сам подлежу суду, как заснувший на посту.

— Об этом поговорим после! — помрачнел Раттнер. — И та понесешь заслуженное наказание. Но сейчас мы даем тебе право судить человека, всех нас предавшего.

— Я ничего не скажу! — попрежнему твердо ответил летчик.

— Напрасно! Ну, тогда твое слово, Федор.

— Мое слово? — поскреб в затылке Птуха. — А вот мое слово. Охота была руки марать об таку паскуду. Пущай живет, пущай воздух портит! Никому ведь он не опасен.