Сергей Мстиславский - Крыша мира

— Всему судьба! Ну что ж, таксыр, гайда! Веди скачку. Заждались, должно быть, бек и гости.

Я стоял в нерешительности.

— Гайда, таксыр! На то воля Аллаха: разве есть на ком вина, если убьется противник на скачке? Не он — так ты. Солнце судит! Держи козла крепче, таксыр: я беру!

И в самом деле: горцы загорячили коней, окружая меня плотным кольцом. Только крэн-и-лонги медлительно и мрачно отъехали в сторону, к трупу. В руке одного из них я заметил пустые ножны — того ножа, что засунут у меня сейчас в правый сапог.

Гассан, перегнувшись через круп Аримана, схватил козла и потянул к себе.

— Повод, таксыр! Скорее, прочь отсюда!

Опять защелкали камни под копытами копей. Я легко ушел от погони. На повороте — опять обернулся, как тогда: первым за мной скакал, на сером своем жеребенке, Гассан, дальше — кучею — остальные. А за ними, медленно, качаясь на седле, между двух крэн-и-лонгов словно плыл по ущелью — замотанный синими чалмами труп.

В ущелье уже стерегли: но козел плотно поджат под колено — трудно на быстром скаку ухватить за обрывки ног. Я счастливо вырвался на площадку — и врезался в поджидавшую меня здесь толпу.

Десятки рук потянулись к козлу. Стиснув зубы (Джилга все еще стоял у меня перед глазами), я отдался на волю Аримана: зацепеневшие, напруженные мышцы — я чувствовал — стальными зажимами держат козлиные ноги. Не помню, долго ли шла борьба — и шла ли… Лавина конных несла меня, крутясь, подминая не успевших дать дорогу, к шатру. Мелькнули над чалмами шелковые полотнища палатки.

Вправо, влево — уже осаживали расскакавшихся коней. Я очнулся: отбил стременем последнюю протянувшуюся еще к козлу руку, взметнул тушу над головой и бросил ее перед ставкой. Бек и гости поднялись с мест. Джалэддин, радостно смеясь, волочил по ковру тяжелый вороненый конский убор. Я огладил Аримана и соскочил наземь: сегодня «рвать козла» я больше не буду…

Спокойно выслушали бек и гости рассказ о том, как на скаку, в борьбе за козла, был выброшен из седла и разбился о камень Джилга.

— Упрям был Джилга: не захотел уступить…

— И-э! Легко ли уступать, да еще не здешнему, а фаранги…

— Да еще — ты не обижайся, таксыр, — такому молодому. Смотри, Джалэддин: ведь он — как камыш тонкий, и руки как у девушки…

— Зато конь! Цены нет коню! Только в Гиссаре и найдешь еще таких коней.

— А конь на байге — все. Если твой конь на схватке сдаст — бросай козла, не мешкай — иначе ни за что не удержаться в седле. Мальчик знает! Эх, не ко времени заупрямился Джилга!

— На все воля Аллаха! Он судит.

И опять захрипели, застонали трубы. К беку подвели нового козла. Тот, первый, слишком истрепан — в четыре скачки.

— Теперь за тобой очередь, Гассан-бай, — кричу Гассанке, нагибающемуся над козлом. — Только смотри: не дальше поворота!

И принимаю из рук соседа, придерживая локоть свободной рукой, по бухарскому этикету, голубую афганскую чашку с желтым, остро пахнущим чаем.

А скачка гудит уже далеко от нас, в ущелье…

Байга закончилась, как всегда, торжественным долгим обедом — уже в сумерки, при факелах. За жирным, пряными травами приправленным пловом, за душистой шурпой вспоминали отличившихся наездников и коней. Жалели Гассана: «Э-э, лихой байгач, а проиграл! Лопнуло стремя у самого шатра, не смог удержать унесенного козла. И приза не принял. Хотел бек поощрить лихость заезжего гостя, хоть он и проиграл. Не принял: «Беру с боя, не по милости!» Надежный джигит — хоть и с равнины, от мирного, от торгового народа».

Говорили и о Джилге. О прошлых его скачках и о том, какой он был смелый охотник за турами; как он однажды принес из гор туренка — маленького-маленького, еще пухом покрытого; пробовал приручить, целый месяц держал в скале, кормил, да не давал себя даже погладить туренок. А когда Джилга как-то забыл дверь притворить — ну, раз обернуться! — стрельнул туренок во двор, только его и видели. Тура приручить — что с тигрицы снять удой молока.

Знал и любил зверя Джилга. Ходил и на тура, и на медведя, и на барса, и на горного волка, а вот, погиб — от мертвого козла. Бисмилла! Ну и судьба у человека!

После обеда, когда пошла по рукам голубая чашка, под гортанный, резкий напев певца-хазара (с того берега прекинулся через границу певец — попытать судьбу в Дарвазских ущельях), бек, по правую руку которого я сидел, сказал мне, понизив голос:

— Скажи, государь мой вихрь: ты твердо решил пойти по Заповедной Тропе? Если бы, как отец (потому что я полюбил тебя), я попросил тебя вернуться, — как ответил бы ты мне, старику?