Андрей Ветер - Время крови

– Эй! – позвал Больное Сердце, ввалившись в дверь.

Никто не отозвался. В доме царил мрак. Единственная сальная лампа тлела в дальнем углу, почти не освещая помещение. Возле горячей печи спал на лавке человечек, укрытый тулупом.

– Поликарп, – хрипло пролаял Больное Сердце и прижался всем телом к печке, – подай спирту.

– Товарищ Тимохин? – Спавший оторвал голову от лавки, заспанно моргая и шевеля отвислым носом; у него было длинное худое лицо. – Вы уже вернулись?

– Спирту!

– Сей момент. – Поликарп опустил ноги на пол, и Тимохин увидел, что солдат спал в валенках. – А где ж Волков и Еремеев? Чего в дом не спешат? – Поликарп одёрнул гимнастёрку и поскрёб ногтями небритую щёку.

– Отстали они. Думаю, замёрзли насмерть. Не знаю, как я-то не околел в этой шинели.

– А Матвей?

– Этот ещё раньше потерялся, – непослушными красными пальцами Тимохин рванул застёгнутый на подбородке шлем, и обтянутые тёмно-зелёным сукном пуговицы отлетели на дощатый пол.

– Хорош проводник! – Поликарп успел привернуть фитиль, чтобы лампа светила поярче, и поднёс начальнику гранёный стакан, наполненный спиртом на одну треть.

– Пурга была страшная, в двух шагах ничего не различить. – Тимохин жадно опрокинул стакан и вслушался, как спирт обжигающе окатил горло и желудок. – Ещё!

– Разувайте ноги. Растирать щас будем. Ещё чуток, и вы, похоже, окочурились бы.

– Морозы внезапные…

– Оленей бы распрячь надо. Сейчас ребят разбужу.

– После, Поликарп, к чёрту оленей! Сперва ноги мне разотри, отваливаются, ни хрена не чувствуют. Сильнее растирай, не бойся!

Минут через тридцать Тимохин уже дышал свободно, вытянувшись во весь рост на лавке.

– Чаю сделать? – спросил Поликарп, нагнувшись над начальником.

– Валяй… Ты про Степана Аникина слыхал что-нибудь?

– Слыхал, видел даже пару раз, когда он сюда приезжал пушнину сдавать, – ответил Поликарп, загромыхав самоваром.

– А я почему ничего про него не знал?

– Как же не знали, товарищ Тимохин? Вы его сами выделили красным карандашом в бумагах, как наиболее революционного из тутошней бедноты. Хотели встретиться для ответственного разговору.

– Я? Чего-то не припомню.

– Он в документах как Бисерная Борода указан.

– Бисерная Борода? – удивился начальник.

– Самоеды его только под этим именем и знают. Кочующий охотник, русский, из ссыльных…

– Значит, Бисерная Борода? Тьфу! Никакая она не бисерная, а рыжая, а что он из ссыльных, то это я теперь и сам знаю, – огрызнулся Больное Сердце. – Ой, ноги горят…

– С морозом шутить негоже. Считайте, что вам повезло.

– Бисерная Борода? Почему так?

– Не знаю. У Самоедов за любым именем – тайна. А вы зачем про него спрашиваете? По какому такому поводу вспомнили про него?

– Повстречал по дороге сюда. Век не забуду…

– Видели? Чего ж тогда меня пытаете?

– А то, что Степан Аникин в моей башке никак не был Бисерной Бородой… Да теперь что! Теперь эта сволочь для меня первый враг! Мой личный враг и враг революции!

– Чего вдруг?

– Этот сукин сын меня под прицелом держал, – прорычал Тимохин.

– Ну? – не поверил Поликарп. – Да более мирного, чем Борода, тут не сыскать!

– Шамана у меня отобрал!

– Арестованного?

Вместо ответа Больное Сердце поднялся с лавки, доковылял до стола, налил себе из бутылки спирта и выпил ещё четверть стакана.

– Так, товарищ Тимохин, вы просто свалитесь, с дозы-то такой.

– Чушь! Не свалюсь. Я теперь не имею права свалиться. Я теперь жить должен, чтобы смыть позор, кровью смыть… Какая нынче тишина, – тяжело вздохнул Больное Сердце.

Раньше с середины ноября и чуть ли не до конца января вокруг Успенской фактории почти круглые сутки стояло множество нарт с запряжёнными в них оленями. Пекарня в это время работала беспрерывно, а контора обычно бывала до отказа забита Самоедами. Воздух был так сильно надышан, что лампа горела неполным светом.

Но этой зимой мало кто из Самоедов появился на Успенской фактории. Дело было в том, что посещение фактории для семьи тундровиков было своего рода ритуалом. Приехавшие с пушниной Самоеды непременно угощались в конторе мороженой рыбой и чаем с кренделем, маслом и сахаром. Но этот установившийся обычай почему-то не понравился представителям революционной власти, и с прошлого года всякие угощения были отменены. Самоеды, оскорблённые тем, что их не встретили по законам гостеприимства, решили больше не приезжать в Успенскую.