Виктор Дудко - Тревожное лето

— Флягин, — обратился Дзасохов к агенту. — А ты пошел бы на костер, как великие люди?

— Это еще зачем? — не на шутку испугался Флягин.

— Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

— За царя, что ли? — неуверенно спросил он.

— На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, — сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

— Теперь — никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

— Иди, Флягин, отсюда. Воронье... — Перевел взгляд на Щекова: — Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра — отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит — лучше не раздумывать, а сразу — руки по швам.

— Так точно, ваше благородие. За царя! — подскочил он.

— Во, — поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. — Во! — Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.

— Дать ему раза? Этому Сапеге...

Дзасохов ничего не сказал. Вот агент его, Щеков, бывший налетчик, ныне основа правительственного сыска. Какие, к черту, идеи!

Щеков, казалось, совсем легонько толкнул Сапего, а тот, отлетев в угол, ударился затылком и засучил ногами. Дзасохов налил себе водки ровно половину рюмки, посмотрел на свет и выпил.

— Убери его быстрее,

Сапего выволокли в коридор и потащили. Каблуки подбитых, с еще не сношенными подковками, ботинок гулко застучали по полу.

Сегодня она не имела права звонить ему. Но все же позвонила, и слышно было, как женский голос с сильным акцентом спросил:

— Господин Лоренс, вы есть или вас еще не будет?

В ответ отдаленно прозвучал мужской голос. Он говорил по-немецки, но Таня смогла понять:

— Меня кто спрашивает?

— Еще одна молодая дама и даже очень симпатичная, если судить по голосу.

Таня догадывалась, что секретарша Гая Лоренса влюблена в него и ревнует ко всем женщинам, даже к тем, что всего лишь звонят ему, а ревность высказывает по-своему: якобы равнодушна к шашням Лоренса до ироничности. Эта дама ей представлялась костлявой и высокой, в пенсне на длинном унылом носу и с жиденьким пучком неопределенного цвета волос на затылке.

— Вас внимательно слушают. — Это был уже его голос, его фраза, которой он отвечал на все звонки. Потом сказал чуть глуше: наверно, прикрыл мембрану пальцем: — Можно подумать, мне только дамы и звонят, фрау Эльза. Это даже не смешно. — И громче: — Итак, я вас слушаю.

— Гай Генрихович, нам надо обязательно поговорить. Я от тети Марты. У нее уже совсем нет денег. — Таня всхлипнула.

Лоренс крикнул:

— Фрау Эльза, перестаньте подслушивать. Это становится совсем неприличным... Плакать не надо. — Это уже Тане. Долгое молчание, и потом: — Хорошо, моя милая. Мы увидимся с вами. Жду. — Он положил трубку.

Таня звонила из аптеки Боргеста на углу Алеутской и Светланской. Она щелкнула ридикюлем, промокнула глаза платочком. Пожилой провизор покачал головой, глядя ей вслед. Ох уж и время наступило.

В окошке, выходящем в глухой двор, залитый помоями, сквозь шторы пробивался слабый свет.

— Что случилось? — спросил Лоренс, не скрывая тревоги. Принял от Тани пыльник, зонт и повесил их на рог бронзовой головы лося. — Вы меня пугаете, Танечка. Проходите, проходите в гостиную.

Таня посмотрела в зеркало, висевшее в прихожей возле вешалки. Провела пальцами под глазами.

Лоренсу за пятьдесят. Он высок, некрасив. Удлиненное лицо с острым подбородком, глаза глубокие и внимательные. Всегда аккуратен, учтив и доброжелателен. Постоянной корректности его научила служба в торговой фирме, принадлежащей датской компании, осуществляющей контроль за переправой грузов через Эгершельдский порт. Говорил он с заметным латышским акцентом.

— За мной никого нет. Я очень проверялась.

— Я не за себя волнуюсь, за вас.

— Спасибо, Гай Генрихович, знаю.

В кресле за низеньким японским столиком курил какой-то мужчина. Он поднялся.

— Это Татьяна Федоровна, — сказал Лоренс.

— Вот она какая, — удивился гость, пожимая ее пальцы осторожно и нежно.

— Горяев. Можно называть Николаем Иванычем.

Небольшая бородка и реденькие усы совсем не шли ему, его бледному лицу с длинным носом. Горяев то и дело встряхивал головой, отбрасывая прядь, падающую на глаза.

— Я вас где-то видела.

— Может быть, может быть, — согласился он, усмехнувшись. — Меня всегда путают со швейцаром Пётрой из Народного собрания.