Андрей Ильин - Дойти до горизонта

Я кратко изложил результаты разведки. Ребята помрачнели. Так же, как и я перед уходом, они надеялись на лучшее — что море рядом. Насчет того, что остров людьми не посещался, Сергей сильно сомневался. В доказательство продемонстрировал мне найденную на берегу доску с явными признаками деятельности человека. — Но доску могло прибить волной, — возразил я. Сергей спорить не стал, отправил доску в огонь. Долго сидели возле догорающего костра, с тоской думали о завтрашнем дне…

Седьмые сутки волока…

В середине дня далеко на востоке заметили темную полоску земли. Сергей слазил на мачту, хотя и так было ясно, что худшие его прогнозы оправдались. Где-то впереди два острова соединялись. Мы продолжали идти, подозревая, что совершаем не только пустую, но и вредную работу, все глубже забираясь в ловушку. Наверное, придется демонтировать плот, и пока мы с Сергеем частями будем перетаскивать его на противоположный берег, Татьяна начнет гнать пресную воду. Дистилляторов из оставшихся труб можно сделать и десяток, надо только придумать, что использовать как конденсаторы: кастрюль ведь только две штуки. Подкопим воду, смонтируем малый плот, отчалим в море. Может, повезет, и нас сразу не утопит. Море невелико, к какому-нибудь берегу рано или поздно прибьет.

Я уговаривал себя, как страховой агент мнительного клиента. Я понимал, ходу назад нет. Мы не повернем даже при абсолютной уверенности, что идем в тупик. Повторить в обратном направлении шестисуточный волок немыслимо! Легче погибнуть, не насилуя свои измученные тела в отпущенные судьбой последние часы. Но идя вперед, мне необходимо было хоть немного верить в то, что не все возможности спасения исчерпаны. Не мог я продолжать невыносимо тяжелую работу, не веря в ее полезность. Я сознательно строил иллюзорные планы близкого спасения, ища в них стимул движения.

За шесть предыдущих дней накопилась усталость. На мелях, подобных которым еще недавно мы проскакивали с ходу, единым усилием разогнав плот, теперь приходилось задерживаться, перетаскиваться долго, с длинными перекурами. Потом запрыгивать на плот и некоторое время, пока он свободно относился к берегу, недвижимо лежать, не имея сил даже поменять позу, какой бы неудобной она ни была. И мечтать о том, чтобы эти короткие мгновения продлились.

Миновали барханные цепи, по которым я вчера вечером бродил. Снова потянулся однообразный ракушечный пляж. Порой мне казалось, что наши трепыхания лишены смысла, нужно бросить плот, перестать истязать свою плоть, лечь в тень саксаулового дерева, в мягкий бархатистый песок, и будь что будет! Возможность смерти уже не пугала. Она вошла в наш быт, стала привычной, как солнце, песок, море. Когда это произошло — день назад или два, я не заметил. Мы уподобились тяжелобольному, знающему, что он обречен, но тем не менее не ломающему привычный образ жизни. Невозможно бояться каждоминутно, от этого сойдешь с ума раньше, чем погибнешь от недуга. Надо либо добровольно избавляться от жизни и вместе с ней от моральных и физических страданий, либо приспосабливаться к новым обстоятельствам.

Однажды, давно, я пришел проведать своего школьного товарища. Он уже выписался из больницы. Возможности медицины были исчерпаны. Все, в том числе и он, знали, что остались дни, в лучшем случае недели до закономерного конца. Мы сидели друг против друга. Беседа не шла. Нам мешало знание! О чем говорить? О его болезни — это тема запретная. О моих неурядицах? Но самые злополучные из них означали одно — жизнь! Было бы высшей бестактностью вытребовать сострадание к себе человека в его положении. У нас не осталось точек соприкосновения. Любые, предложенные мною темы подразумевали развитие во времени, которого он был лишен. Разговор склеивали из дурацких, ничего не значащих фраз. Я ненавидел себя, когда спрашивал: «Ну как жизнь, в общем?» Он мычал невнятные ответы. Зависали томительные паузы. Я мечтал об одном — скорее уйти. Моя благая цель — отвлечь товарища от мрачных мыслей, выразить свое участие оборачивалась издевательством над ним. Даже мой вид, розовенькая, пышущая здоровьем физиономия доставляли ему страдание, рождали безответный вопрос: «Почему именно я?»

Мой товарищ все чаще поглядывал на часы, проявляя заметное беспокойство. Наконец отбросив вежливость, сказал:

— Пойду включу телевизор, сейчас хоккей будет.

Зрелищные виды спорта всегда были его коньком. Я был поражен. Он опасался пропустить игру! Его волновал счет заброшенных и пропущенных шайб, хотя конца турнира увидеть ему было не суждено! Мой товарищ ожидал конца, но продолжал жить как всегда. Хватаясь за привычные мелочи, отодвигал ужас действительности Тогда я понял, привычка сильнее смерти, и не ее в общем-то мы боимся — знаем, все там будем, ничего не поделаешь Мы боимся самого процесса умирания — той зыбкой границы, когда осознаешь не разумом, но всем существом своим, что следующей минуты для тебя уже не будет. Вот этот, краткий, в общем-то, миг нас и ужасает! Именно он и есть смерть! Когда до роковой границы день, или неделя, даже час — это все еще жизнь, и действует в ней закон жизни. А закон ее один — вера в собственное бессмертие.