Андрей Ильин - Дойти до горизонта

«А ведь точно», — удивился я про себя. И вспомнил десятки, а быть может, сотни килограммов недоеденных супов, недожеванных котлет, зачерствевших кусков хлеба, вылитых и выброшенных в отходы. Интересно, если бы сейчас меня поставили к баку с этими самыми отходами? Наверное, я наплевал бы на все условности, запустил бы туда руки по самые локти…

Нет, лучше об этом не думать, тем более чувство брезгливости у меня еще окончательно не отмерло. Помедлив, я выпил последнюю ложку супа. Услышал, как он, проскользнув по пищеводу, шлепнулся в желудок. Я облизал ложку, облизал миску, с завистью глядя на Салифанова, который ту же самую процедуру проделывал с кастрюлей. Стали дожидаться чая. Сергей не спешил. Чай для него не жидкость, принимаемая внутрь, — ритуал!

Он установил кастрюлю в центр стола, долго нюхал поднимающийся из-под крышки пар, потом обмакнул внутрь ложку, слизал с нее сбегающие капли, поморщился.

— Плохой чай, — оценил он.

— Давай хоть плохой, только быстрее! — не выдержала Монахова.

Разлили чай по кружкам. Вернее, у всех были кружки, а у меня двухсотграммовая баночка из-под сметаны. Свою кружку я утопил еще в первый день плавания. Теперь приходилось обходиться подручными средствами. Чай был крепок, нет, сказать крепок — это значит не сказать ничего. Чай был невозможно крепок! Сергей отхлебнул маленький глоток и блаженно закатил глаза, замычал от удовольствия. Я сделал то же и болезненно скривился, будто йода в рот набрал.

— Опять чифир! — истерично возмутился я. — Ты нас угробишь!

— Не хочешь — не пей, — умиротворенно ответил Сергей и снова погрузился в чайные наслаждения.

Возразить было нечего, тем более остальные молчали. Моя свобода не ущемлялась — можешь пить, можешь не пить. Морщась, я откусил кусочек сахара. Во рту стало солоно. Морская вода напрочь съела привычный вкус рафинада. Соленый сахар запил салифановским пойлом. От образовавшейся вкусовой гаммы чуть не заплакал. Хинная горечь облепила нёбо, колкие соленые иголочки заскакали по языку, как микроскопический табун взбесившихся лошадей. Некоторое время сидел с полным ртом. Глотать чай не решался, выплюнуть тем более.

Наконец, переборов себя, сглотнул горечь внутрь, как гусак застрявшее зерно. Со вторым глотком пообвыкся. Остальной чай выпил уже почти без неприятных ощущений. Салифанов, покончив со своей пайкой, принялся выжимать заварку. Из всех кружек и кастрюли собрал ее в марлю, связал углы. Полученный мешочек стал обжимать со всех сторон ложкой, выцеживая драгоценные капли. Набралось граммов сто — каждому по глотку.

Обед закончился. Сергей хлопнул себя по впалому животу и отвалился на спальники — переваривать. Мне стало тоскливо. Интересно, кому после такой кормежки может быть радостно? До следующего обеда было двадцать четыре часа, а есть уже хотелось, вернее, еще хотелось.

Васеньев мрачно ковырял спичкой в зубах, пуская в оборот заблудившиеся миллиграммы пищи. Заметно загрустили и девчата. Только Серега блаженно улыбался, растянувшись во весь рост.

«Воздухом он, что ли, питается? — подумал я. — Или те, кто живописал его феноменальные пищепоглотительные способности, ошибались?»

Я еще раз взглянул на худосочное, с выпирающими из-под кожи ребрами тело Салифанова и неожиданно понял — он хочет есть, поболее нас хочет! Только скрывает это, маскируя наигранным довольством. Это он Васеньева по-крупному злит. Комедиант! А глазки-то как у медведя-шатуна, разбуженного в середине зимы. Ну ничего, дома отъедимся. Нам бы только добраться. До него — до дома.

Когда я дома настежь распахивал окна, уже не опасаясь сквозняков, вяло обмахивался газетой, удивленно поглядывая на градусник, — это еще не было жарко.

Когда я вываливался из взопревшего автобуса в лесопарковую зону и чувствовал, как по коленкам липко ползет пот, — это тоже не было жарко.

И даже когда в парилке, на верхней полке, у меня, как у разваренного рака, вылезали из орбит глаза — это тоже было еще не жарко

Жарко — это когда жарко и нет питьевой воды!

На компасе — 220°, на термометре — 44°. Зной. Воздух плывет над водой вязкой вазелиновой смесью. Сквозь трубочку сложенных губ я втягиваю его в глубь легких, выжимаю из него кислород и выталкиваю обратно горячей струёй.

Когда-то мне не нравился мороз! Трижды глупец! Где эти минус тридцать? Позвольте мне сесть голым в сугроб! Или хоть набейте мне за шиворот снега! Пусть мне будет хорошо! Пусть мне даже будет плохо, но от холода, а не от этого проклятого солнца! Ведь я так мало прошу: не дать мне, наоборот, забрать излишки, ведь где-то наверняка не хватает этого тепла. Зачем оно мне одному? Я готов поделиться!