Артур Конан Дойл - Ночь среди нигилистов

— Если вы зададите вопрос, я постараюсь ответить, — сказал я отчаянно.

— Были ли сделаны какие-нибудь заказы для нас в Бирмингеме?

— Нет еще, когда я уезжал из Англии.

— Да, конечно, времени еще достаточно, — сказал бородач, — еще несколько месяцев. Дно будет деревянное или железное?

— Деревянное, — ответил я наудачу.

— Так лучше, — сказал другой голос. — А какова ширина Клайда ниже Гринока?

— Разная, — ответил я: — в среднем около восьмидесяти ярдов.

— Сколько человек она поднимает? — спросил анемичный юноша в конце стола, более подходивший для школы, чем для этого логовища убийц.

— Около трехсот, — сказал я.

— Плавучий гроб! — сказал молодой нигилист замогильным голосом.

— Кладовая на одной палубе с каютами или ниже? — спросил Петрохин.

— Ниже, — сказал я решительно, хотя едва ли нужно пояснить, что я не имел об этом ни малейшего представления.

— Скажите нам теперь, пожалуйста, — сказал Алексей, — каков был ответ германского социалиста Бауэра на прокламацию Равинского?

Здесь был мертвый узел, здесь было отмщение! Удалось ли бы мне вывернуться или нет, так и осталось нерешенным, поскольку Провидение поставило предо мною новую задачу еще тяжелее.

Скрипнула внизу дверь, и послышались быстрые приближающиеся шаги. Затем раздался громкий удар в дверь, сопровождаемый несколькими более слабыми.

— Знак общества! — сказал Петрохин. — Однако мы все здесь налицо. Кто бы это мог быть?

Дверь открылась, и в нее прошел человек, покрытый пылью и измученный путешествием, но сохранивший повелительную осанку и с лицом, полным силы в каждой черте. Он оглядел сидевших вокруг стола, внимательно приглядываясь к каждому. Движение Изумления пробежало среди присутствующих. Прибывший был, по-видимому, для всех чужим.

— Что значит это вторжение, милостивый государь? — спросил мой бородатый приятель.

— Вторжение… — сказал незнакомец. — Мне было сообщено, что меня ждут, и я надеялся на более ласковый прием от сочленов. Лично я неизвестен вам, но я осмеливаюсь думать, что мое имя пользуется некоторым уважением среди вас. Я — Густав Берже, агент из Англии, имеющий письмо от главного уполномоченного к его братьям в Сотлеве.

Если бы одна из их собственных бомб взорвалась бы среди них, она вызвала бы меньше удивления. Все глаза остановились попеременно на мне и на вновь прибывшем агенте.

— Если вы в самом деле Густав Берже, — сказал Петрохин, — то кто же этот?

— Что я — Густав Берже, эти верительные письма покажут, — сказал незнакомец, бросая на стол пакет, — кто же мог бы быть этот человек, я не знаю; но если он явился собранию под вымышленным именем, ясно, что он не должен вынести отсюда то, что он здесь узнал. Скажите мне, — прибавил он, обращаясь ко мне, — кто и что вы такое?

Я почувствовал, что час мой пробил. Мой револьвер лежал в боковом кармане. Но что он мог сделать против стольких отчаянных голов? Я нащупал, однако, его рукоятку, как утопающий хватается за соломинку, и попытался сохранить хладнокровие, оглядываясь на холодные мстительные лица, повернувшиеся ко мне.

— Господа, — сказал я, — роль, которую я сыграл в этот вечер, была совершенно невольной с моей стороны. Я не полицейский шпион, как это вам, по-видимому, кажется, но, с другой стороны, я также не принадлежу к вашему почтенному сообществу. Я — безобидный хлебный торговец, попавший, благодаря удивительной ошибке, помимо воли в это непонятное и беспокойное положение.

На мгновение я остановился. Казалось ли это мне только, или действительно я услышал какой-то особый шум на улице, — шум как бы тихих, крадущихся шагов. Нет, он прекратился; скорее всего, это было биение моего собственного сердца.

— Лишнее говорить, — продолжал я, — что, что бы я ни слышал сегодня, будет свято сохранено. Клянусь честью, как джентльмен, что ни одно слово не будет выдано мною.

Чувства людей, попавших в большую физическую опасность, страшно обостряются, и может быть и воображение в это время шутит с ними шутки… Садясь, я повернулся спиною к двери, и я мог бы присягнуть, что я слышал тяжелое дыхание за нею. Быть может, это были те трое, кого я видел при исполнении их ужасных обязанностей и кто, как ястребы, почуяли новую жертву.

Я оглянулся вокруг стола.

Все те же жестокие, упрямые лица. Ни луча сочувствия. Я взвел курок револьвера в кармане.

Настала томительная тишина; суровый хриплый голос Петрохина нарушил ее:

— Обещания легко даются и легко нарушаются, — сказал он, — есть только один способ обеспечить вечное молчание. Это ваша жизнь — или наша жизнь. Пусть старший между нами скажет свое мнение.