Юрий Яровой - Высщей категории трудности

Норкин: Нет, не все. Еще он сказал так: «Скажи., как бы ты поступил на моем месте?»

Прокурор: Что вы ему ответили?

Норкин: Он не стал ждать, что я ему отвечу.

Прокурор: А что бы вы ему ответили?

Норкин: Ответил бы, что на его месте поступил бы так же.

Прокурор: Вот как? И вы не удержали своего друга от смертельного шага?

Норкин: Я вам уже сказал, на его месте я поступил бы так же.

Прокурор: Даже зная, что пойдете на верную смерть?

Норкин: Я уже сказал: я на его месте поступил бы так же. Что вам от меня надо еще?

Прокурор: Извините… Это все.

Я разгладил письмо Васениной и нашел место, где у меня рассыпались листки.

«Вам нужна моя исповедь…

В конце концов, я и сама пришла к выводу: если не вспомню и не напишу вам все, абсолютно все, что сохранилось в моей памяти, начиная с той ночи шестого февраля, я еще раз распишусь в малодушии. Эта мысль пришла и окончательно завладела мной в тот момент, когда я сидела на скале над Телецким озером после дождя. Солнце после дождя, особенно в горах, кажется необыкновенно ярким. Просто ослепительным. И когда оно пробилось сквозь тучи и залило светом хмурое озеро, я вдруг вспомнила, что я уже видела нечто подобное, видела там, на Соронге.

Это было дня за два до того, как нас нашли летчики. Я хорошо помню, как я стояла, закрыв глаза руками, и слезы лились сами собой. Я не чувствовала ни холода, ни боли, и слезы лились потому, что я не могла открыть глаза — столько было вокруг меня света.

Вышла Люся, обняла меня за плечи и вернула в избушку.

Мое место было на низеньких, устланных сухим мхом и хвоей нарах. Как и в палатке — с краю. Только в палатке я была крайняя с выхода, а здесь наоборот — крайняя у очага.

Люся уложила меня на нары, заботливо укрыла курткой. В избушке было сумрачно, резь в глазах прошла, и опять у меня перед глазами заплясали языки пламени в очаге. Необычным было только желтое пятно на полу. Луч солнца.

От сотрясения мозга сначала я ничего не воспринимала. Когда стало легче, начала кружиться голова. От голода, наверное.

Я долго не могла отделаться от мысли, что не Глеб ушел от нас, а мы бросили его. Я припоминала каждую мелочь с того самого момента, когда, сорванная ветром, оглушенная падением на камни, поднялась на колени и закричала. Было так темно и была такая метель, что я не могла различить даже вытянутой руки, а не то что палатки. От страха, что я осталась одна среди этого беснующегося снега, среди кромешной тьмы, из которой неслись стоны останцев, я закричала. Я кричала не переставая. На какой — то миг ветер унялся — это был всего лишь миг, но, видно, столько страха и отчаяния было в моем вопле, что всем, кто спал в палатке, передался мой смертельный страх, и они, трезвые и спокойные ребята, забыв об одежде, забыв об элементарной безопасности, исполосовали ножами палатку, чтобы не путаться в пологе, и выскочили, в чем попало, под ветер. И их всех шестерых, так же, как меня, ураганом сбросило вниз, на камни.

Когда меня все же нашли, подняли, в голове стоял звон, я сильно ушиблась плечом о камень, левая рука висела плетью, я плохо соображала, где я, что со мной и только чувствовала, как что — то липкое и теплое расползается по щеке.

Как мы шли, я вспоминаю очень смутно. У меня все плыло перед глазами. Я только чувствовала под локтем руку Глеба, и эта рука и голос Глеба были для меня всем живым на свете…

Пришла в себя у костра.

Глеб собирался куда — то идти. Он мне сказал, что пойдет к лабазу. Я поверила, что он нас догонит от лабаза… А к палатке? Разве я бы его отпустила к палатке?

Вадим тоже отговаривал его. Но Глеб вдруг закричал:

— Веди ребят к избушке! Слышишь?

Глеб никогда не кричал и не приказывал. Это было так на него не похоже, что Вадим был буквально ошеломлен…

Когда Глеб уже ушел, следом за ним бросился Коля Норкин. Зачем? Не знаю. Может быть, он почувствовал, как это плохо, что Глеб ушел один. Да, наверное, он сообразил, что уход Глеба в одиночку — это самое худшее, что может быть в нашем положении.

Коля вернулся очень быстро. Но догнал ли он Глеба и что между ними произошло, я не знаю. Коля подскочил ко мне, обнял меня рукой и крикнул: «Пошли!» И по тому, как он держался, как он решительно скомандовал, я поняла: так надо. Так приказал Глеб.

Что было позднее, в избушке, вы знаете. И там, и долгое время спустя, когда я уже знала о гибели Глеба, я не хотела, вернее, не могла анализировать все случившееся. В чем была наша главная ошибка? Почему мы позволили Глебу уйти?