Юрий Стукалин - Убей или умри! Оскал «Тигра»

Парни–одноклассники не сразу осознали произошедшие во мне перемены. Я продолжал оставаться меланхоличным, но лишь до той поры, пока кто–то не начинал меня допекать. Без лишних слов я сразу бил жестко и уже не мог остановиться. Поверженных обидчиков затаптывал ногами, их выбитые зубы застревали в костяшках моих пальцев. Доставалось и мне, конечно. В ушах после потасовок постоянно звенело, разбитые пальцы опухали, превращая кисти рук в подобие боксерских перчаток. Так продолжалось несколько дней, потом меня оставили в покое. Никто не хотел связываться с «этим сумасшедшим придурком».

В учебном центре перед отправкой на фронт мне тоже сперва пришлось туго. Тяжело было привыкнуть к муштре, все мое естество боролось с постоянным давлением над личностью. Постоянные взыскания и наряды стали для меня нормой. Мне казалось, что весь мир настроен только на то, чтобы вывести меня из равновесия, выбить почву у меня из–под ног. Я считал себя вполне сформированной гармоничной личностью, и всяческие попытки особо рьяных курсантов переделать меня, подстроить под чьи–то желания, воспринимал озлобленно. Драки снова стали частью моей жизни.

Если начальство прознавало о них, меня строго наказывали. Пришлось познакомиться с темным карцером. Я сидел в нем на хлебе и воде, и моей компанией были только клопы и крысы. От перенесенных лишений злоба закипала во мне с новой силой, и я ждал освобождения, чтобы мстить обидчикам. Друзей среди курсантов у меня не было, да я и не стремился к дружбе. Мне никто не был нужен.

Помог мне решить все мои проблемы один старый фельдфебель. Он заведовал подсобным хозяйством, куда направляли на работы хулиганов вроде меня ковырять лопатой навоз и пилить дрова.

— Зачем ты кипятишься так, парень? — спрашивал он меня, когда мы сидели после работы за чашкой кофе, уплетая хлеб с припасенным им яблочным повидлом.

В его конторке царила особенная атмосфера. Было в ней очень тихо, спокойно, и, несмотря на странную смесь запахов скотного двора, стружки и свежескошенной травы, как–то по–домашнему. Казалось, весь остальной мир где–то далеко, он нереален. Осязаемыми были лишь этот старик с морщинистым лицом, горячий кофе в жестяной кружке, толстые ломти хлеба да сладкое повидло.

— Ты сам провоцируешь агрессию, — тихо говорил мне фельдфебель, указывая на мои сбитые в кровь костяшки кулаков. — Это замкнутый круг, из которого ты никогда не выберешься, если не призадумаешься. Будешь себя так вести, не видать тебе армии, отправят тебя в лагерь гнить. Научись контролировать свои эмоции, стань спокойным внутри себя.

Старик был ветераном Первой мировой войны и в учебке к нему все относились с почтением, даже командование.

— Никого первым не трогаю, — оправдывался я, вгрызаясь в хлебную мякоть, и повидло расползалось по подбородку. — Бью только, когда меня задевают.

— Парень, тебя не хватит на всех, — улыбался старик. — Поверь мне. Самоконтроль и внутренняя дисциплина намного важнее, чем безрассудная показная доблесть. С твоими заскоками и несдержанностью тебя в первом же бою прикончат.

Я слушал вполуха, более увлеченный едой, чем рассудительными нравоучениями фельдфебеля.

— Вот скажи, кто важнее всего для тебя сейчас? — вопрошал он.

— Эм… Фюрер… Рейх, — начинал мямлить я, отправляя в рот очередной кусок бутерброда.

— Твои дети, пустоголовый юнец, важнее всего на свете, — старик в сердцах хлопнул ладонью по столу, разлив кофе. — Ты должен научиться выживать, Курт, чтобы вернуться к ним после войны, вырастить их и воспитать! Не все зависит от тебя, но многое. Продолжишь себя так вести, докатишься до трибунала еще здесь, в учебке. Мозги у тебя, конечно, прочистятся, только поздно будет. Ничто тебя не должно сбивать с пути. Ни болваны–курсанты, ни кретины–унтера. Понял?

Я кивнул, но, честно говоря, тогда не воспринял его слов.

— А если все же попадешь на фронт, — продолжал он полушепотом, — дерись храбро, но помни, что ради них, своих дочек, ты должен выжить и вернуться. Не лезь на рожон, как делал это до сих пор. Будь храбр, дерись честно, но не подставляй себя под пули с таким смиренным упоением, как делают это наслушавшиеся разной брехни тупицы. Стань мудрым, наконец. Пойми, что для тебя в этой жизни важнее всего. Иначе, как бы ни повернулась твоя жизнь, все равно проиграешь.

Я действительно понял его. Не сразу, но понял.

Бой разгорается. Судя по доносящимся до меня по звукам, сражение идет ожесточенное. Нашим обескровленным войскам отражение каждой такой атаки дается с величайшим трудом. Голод, бессонные ночи, отсутствие боеприпасов — все это сказывается на боеспособности и моральном духе солдат. Ко всем прочим невзгодам присовокупляется еще этот поганый майор фон Хельц! Он удерживает полк на никому не нужной позиции, губя жизни наших парней. Любому ветерану ясно, что единственно правильным решением в сложившейся ситуации было бы планомерное отступление с последующим выравниванием линии фронта, подтягиванием резерва и продуманным контрнаступлением. Нужны укрепления, свежие силы, пропитание, патроны. Нет же, фон Хельц боится прослыть трусом, хочет проявить свои «полководческие таланты», чтобы о нем заговорили!