Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

И Джимс шел с Францией. Его уже ранило. Пуля попала в плечо, и кровь, стекая по руке, капала с пальцев. Не замечая боли, Джимс продолжал, шатаясь, идти вперед. Всем его существом овладела дремота. Он видел, как Монкальм верхом объезжал передовые линии, призывая солдат не — жалеть сил во имя победы; заметил шитый золотом зеленый мундир полководца, блестящую кирасу, белые полотняные манжеты; слышал его вопрос: «Может быть, вы хотите немного отдохнуть перед боем?»— «Перед боем мы никогда не чувствуем усталости!»— грянуло в ответ. Едва шевеля губами, Джимс произносил слова, гулко прокатившиеся по Равнинам. Но солнце стало меркнуть перед его глазами.

Продвижение на сорок-пятьдесят шагов, затем остановка; снова продвижение, и опять остановка, — так всегда сражались в те времена регулярные войска на слабопересеченной местности. При каждой остановке Джимс и его товарищи давали залп, перезаряжали ружья и снова шли вперед. В шеренге красных мундиров появились бреши, но она не шелохнулась и продолжала стоять плотной стеной. Там, где красные пятна оседали на землю, в шеренге образовывались просветы, но остальные не дрогнули и, с ружьями наперевес, ждали приказа. По рядам французов прошел трепет; нервы людей были на пределе, дыхание участилось, сердце гулко стучало в груди, — а над Равнинами Авраама медленно, торжественно плыл колокольный звон.

Французы снова остановились — шагах в ста от противника; но из редеющей на глазах шеренги англичан по-прежнему не раздалось ни единого выстрела. Солдат рядом с Джимсом не выдержал напряжения и нервно рассмеялся. Другой шумно глотнул воздух, словно его ударили. Джимс старался держаться прямо. В его голове мелькнула невероятная мысль, что армии вовсе не собираются вступать в бой.

Вдруг он услышал свое имя. Его звал голос матери. Джимс вскрикнул и бросился бы к ней, если бы чьи-то руки не втянули его обратно в строй. «Сумасшедший!»— послышалось рядом. Выронив ружье, он протер глаза. Окружающие предметы прояснились. Вдали стояла шеренга красных мундиров, солнечные лучи заливали поле, и по нему… что-то двигалось. Оставшиеся в живых до конца дней не забыли этого зрелища. Рассказ о нем англичане увезли на родину, французы уделили ему скромное место в своей истории. На несколько мгновений люди забыли о смерти, и все не сводили глаз с собаки — старой собаки, которая, хромая, трусила через поле, собаки без одной лапы.

Джимс сделал огромное усилие, чтобы позвать:

«Вояка… Вояка…»

И тут прозвучала команда Монкальма:

— Вперед!

Ничего не видя перед собой, с трудом передвигая ноги, Джимс вместе со всеми устремился в пасть смерти, напрягая остатки сил, чтобы пес услышал имя, так и не слетевшее с его уст. Глаза Джимса уже не различали света дня, солнца, красной стены впереди. Но в ушах его еще звучал топот ног, колокольный звон. Вскоре все звуки потонули в грохоте английских ружей. Подпустив противника на расстояние сорока шагов, Англия дала залп, и Франция усеяла землю бесформенными грудами мертвецов.

В первом ряду павших был Джимс.

Прошло немало времени, прежде чем Джимс вновь услышал колокольный звон. Когда он вырвался из тьмы, поглотившей его на Равнинах Авраама, то обнаружил, что находится в городском госпитале на попечении монахинь. Ему казалось, что после первого залпа английских ружей прошло всего несколько минут. Но стояла уже середина октября. Монкальм и Вольф были мертвы, Квебек лежал в развалинах, и, хотя битва при Сен-Фуа еще была впереди, Англия владычествовала в Новом Свете. Со дня возвращения к жизни и до конца ноября, когда он смог воспользоваться свободой передвижения, предоставленной англичанами раненым французским солдатам, Джимс часто думал о трехногой собаке, которая прошла между боевыми рядами англичан и французов. Он не заговаривал об этом случае ни с настоятельницей монастыря Святого Клода, проявлявшей к нему особое внимание, ни с монахинями, которые заботливо ухаживали за ним. Постепенно здоровье возвращалось к Джимсу, и он с каждым днем утверждался в мысли, что увиденное и услышанное им на поле боя — всего лишь игра воображения, обман чувств, вызванный болью и потрясением. Если в глубине души он и верил в реальность увиденного, то веру эту держал про себя.

Когда наконец молодой человек смог выйти за больничные ворота и смешаться с разоруженными горожанами и толпами солдат, бродивших по улицам, он ничем не напоминал прежнего Джимса. Его ранило тяжело, и он понимал, что только благодаря чуду, которое монахини приписывали божественному вмешательству, ему удалось избежать когтей смерти. Джимс был ранен четырьмя пулями, одна из них навылет прошила плечо. В том, что он остался в живых, Джимс видел отнюдь не руку благого Провидения. Он все больше верил, что был очень близок к матери и Туанетте и только злой рок, не довольствуясь перенесенными им страданиями, не дал ему соединиться с ними. Эта мысль убедила его, что появление Вояки, голос матери и ощущение близости Туанетты имели потусторонний характер.