Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

С упрямой решимостью вступил Джимс в раскрывшийся перед ним ад; он знал, что должен пройти через него, прежде чем отправиться на юг и в рядах армии Дискау искать отмщения. Теперь Туанетта принадлежала ему одному, как и его мать, и он занялся ее поисками.

Во рву, почти под самым карнизом церкви, Джимс наткнулся на мертвое тело, скрытое высокой травой. Пучок волос на бритой голове обличал в нем воина-могавка. Покойник сжимал в окоченевшей руке такой же томагавк, как у Джимса. Увидев привязанный к поясу воина скальп, Джимс почувствовал тошноту: скальп был снят несколько дней назад с головы совсем маленькой девочки.

Пройдя еще несколько метров, Джимс увидел следы короткого сражения. Старик Жан де Лозон, кюре, полуодетый и согнувшись пополам, лежал на сломанном кремневом ружье. На лысой голове старика не было ни единого волоска, и поэтому его не изуродовали. Кюре выстрелил из ружья и в тот момент, когда нуля угодила меж его худых лопаток, бежал к церкви, превращенной в крепость. Джимс довольно долго простоял над ним и разглядел эти подробности. Около тяжелой дубовой двери церкви он заметил на земле несколько темных пятен. Там лежали Жюшро и Луи Эбер, оба уже немолодые люди, а немного поодаль от них — их жены. Пятым был Родо, слабоумный парень; он и теперь был очень похож на клоуна, умершего с дурацкой ухмылкой на губах. Все они жили ближе других к церкви. Остальные находились слишком далеко и не сразу отозвались на сигнал тревоги. Но всех постигла одинаковая участь. Одни сами бросились навстречу смерти, другие ждали ее, не сходя с места.

Между группой убитых и горой дымящихся углей — всего, что осталось от господского дома, — на земле одиноко лежало еще одно тело. Джимс медленно побрел к нему. Пропитанный дымом воздух душил его, словно тончайшее полотно, лишенное дыхания жизни. С сердцем, разрывающимся от боли, узнал он в распростертом на траве трупе Тонтера. В отличие от остальных барон был полностью одет. Без сомнения, он выбежал из дома, захватив оружие, но сейчас его руки сжимали комья земли, в которую вцепились в предсмертной агонии. Из груди Джимса вырвалось рыдание. Он любил Тонтера. Барон был единственным звеном, связывающим юношу с мечтами детских лет, и только благодаря ему он никогда не считал Туанетту окончательно потерянной для себя. И тем не менее до этой минуты Джимс не сознавал, насколько глубока его привязанность к Тонтеру, как необходим он ему. Очистив пальцы барона от земли, Джимс сложил его руки крестом на груди. Ему казалось, что Туанетта стоит подле него; еще мгновение, и голова его закружилась: сила духа отступила перед слабостью плоти. Тонтера он уже не видел. Зато слышал рыдания Туанетты.

Чувства Джимса затуманились, но подсознательно, из последних сил, он боролся с новым наваждением: ему чудилось, будто он плывет в пустоте. Вскоре, хотя ему и показалось, что прошло много времени, Джимс снова увидел Тонтера. Сперва очертания барона расплывались у него перед глазами, но постепенно обрели четкость. Джимс поднял томагавк и лук и встал на ноги. Даже тогда, когда рыдания Туанетты звучали совсем рядом, он ни на секунду не переставал слышать голос мельничного колеса. Этот голос звал его, но, прежде чем обернуться, Джимс задержал взгляд на деревянной ноге Тонтера. Она была наполовину обрублена — очевидно, убийца отличался склонностью к мрачному юмору. Мельничное колесо не преминуло обратить внимание Джимса и на это обстоятельство. «Смотри… смотри… смотри…»— проговорило оно и снова принялось за старое, называя его английским зверем.

Джимс повернулся к мельнице, и неожиданно его охватило смятение. Причину смятения юноши следовало искать не только в несправедливых обвинениях, звенящих в воздухе, но и в том, что лежало у его ног и что, по его глубокому убеждению, ожидало его у стен дома. От мельницы к месту, где стоял Джимс, потянуло ветром; дым закружился, смешиваясь с пронизанным солнечными лучами туманом, и единственное во всем имении уцелевшее строение приобрело невиданные, фантастические очертания. Сквозь дым Джимс с трудом различал колесо, которое вращалось на самом верху большого каменного сооружения в форме пирамиды. Он молчал, стараясь уловить в сонном покое какой-нибудь другой звук, и мысленно посылал проклятия назойливому колесу. Он хотел сказать, что оно лжет. Хотел нарушить повисшее над равниной беспробудное молчание смерти, крикнув, что не имеет ничего общего с кровожадными дьяволами, пославшими сюда убийц. Доказательства там, в долине, которая наконец оправдала свое название. Его мать. Его отец. Его дядя Хепсиба. Ни душой, ни сердцем они не принадлежали к их роду, и все они пали от их руки. Сам он по чистой случайности остался в живых. Вот его доказательства. Колесо ошибается. Оно лжет!