Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

— Я ни за что не пожму руки Полю Ташу, — сказал Джимс. — Никогда. Когда-нибудь я обязательно убью его.

Хладнокровие племянника неприятно поразило Хепсибу. Продолжая прощупывать его настроения, он снова подумал о Катерине.

— Убийство, если речь идет не о войне, не лучшее, к чему может стремиться человек, — назидательно проговорил он. — А этого добра ты вдоволь насмотришься, прежде чем успеешь немного подрасти. Ну а до тех пор овладей приемами, которые я собираюсь тебе показать, проучи молодого Таша, а потом пожми ему руку. Ведь в этом истинный смысл и величие всей игры.

Свой панегирик Хепсиба закончил смехом. Напряженное выражение сошло с лица Джимса.

— Я никогда не подам руки Полю Ташу, — повторил он. — Я собираюсь проучить его. Когда-нибудь, возможно, я убью его.

— Так-то лучше, — одобрил Хепсиба. — «Возможно» вовсе не значит, что обязательно. И если когда-нибудь ты сочтешь необходимым положить конец его существованию, ни в коем случае не делай этого под горячую руку, мальчик. Добрая схватка, если, конечно, сражаются без задних мыслей, возвышает душу, заставляет не только плакать, но и смеяться, выпалывает репей и прочие сорняки из нашей жизни, расширяет кругозор, укрепляет волю. Но когда сражение отравлено ядом ненависти, когда каждый из противников преследует свои цели и выгоду и не способен рассмеяться, услышав треск собственной башки, как смеялся бы над треснувшей башкой соперника, такая схватка — противнейшая штука, способная всю Землю превратить в мерзость запустения. Нынче по всей стране распространяется эта чума, тот самый яд ненависти, что жег тебя во время схватки с молодым Ташем. Не за горами время — да что там, оно уже почти на дворе! — когда пламя ненависти разгорится по всему краю, оно охватит весь твой мир и будет таким яростным, что остановить его не сможет и сам Господь Бог!

Чувства, никогда не покидавшие Хепсибу, наконец вырвались наружу. Голос его набирал силу. Забыв и думать о Таше, Джимс слушал дядю, раскрыв рот и вне себя от изумления. Хепсиба устремился дальше, увлеченный видениями грядущих событий, о которых прошлой ночью он говорил Анри и Катерине. Чем ярче и красочнее живописал он картины резни и разбоя, захлестнувших безбрежные лесные просторы, тем жарче бурлила кровь в жилах Джимса.

— Тебе надо знать об этом, — объявил Хепсиба, словно бросая вызов сестре и шурину. — Скоро ты станешь мужчиной, Джимс, и если твоя мать и твой отец считают излишним заботиться о себе, тебе придется сделать это за них. В будущем тебя ждет много сражений, и тебе неплохо бы подготовиться к ним, хоть я и не думаю, что следует говорить об этом твоей матери, как, впрочем, и обо всем, что я тебе сказал. Бьюсь об заклад, она только отчитает меня, а сестрица — мастер и похвалить, и отругать: слова не вымолвит, зато взглянет так, точно я ударил ее, да не чем-нибудь, а кулаком. Ведь ты ей ничего не расскажешь, правда?

Джимс кивнул.

— Тогда я до конца выложу все, что у меня на уме, — продолжал Хепсиба. — Все начинается с того, что мы называем ненавистью. Когда ты говоришь о своей ненависти к Полю Ташу, то лишь доказываешь, что тебя укусила змея, которую ты не в состоянии ни увидеть, ни пощупать, ни услышать, змея, рядом с которой болотная медянка — нежное и ласковое создание, в чьи глаза ты должен смотреть с любовью и самыми дружескими чувствами. Змея эта живет в нашей собственной крови, Джимси, и в ней причина многих несчастий. За последние годы она славно потрудилась в этой стране, и мы дышим воздухом, пропитанным ненавистью. А выпустили ее на свободу белые люди, как ты да я. Все началось с того, что там, внизу, мы стали ненавидеть французов, а французы стали ненавидеть нас. Затем мы научили индейцев ненавидеть наших врагов, а наши враги отплатили нам той же монетой. И наконец, не довольствуясь плодами своего коварства, мы натравили индейцев друг на друга. Это сделали мы, малыш, мы — белые потомки Сына Божьего; сделали при помощи нашей великой мудрости, нашего виски, наших ружей, нашей лживости. И вот среди сотен племен краснокожих от Великих Канад до Огайо нет ни одного племени, которое не ненавидело бы какое-нибудь другое племя, и все из-за того, что мы ненавидим французов, а французы ненавидят нас. Заруби себе на носу, Джимс: не индейцы стали приносить нам человеческие волосы, а мы послали их за ними. Нам понадобились доказательства, что они убивают наших врагов, — вот мы и стали требовать у них скальпы и платить за них звонкой монетой. Французы не отставали от нас. Цены на волосы мужчин, женщин и детей постоянно росли, и наконец белые люди сами занялись грязным ремеслом, которому они обучили дикарей. Жажда денег привела к такому соперничеству в охоте за человеческой кровью, что крышка вот-вот не выдержит и сорвется с котла, а уж там само небо при всей его безбрежности не сдержит того, что хлынет из-под этой крышки. Вот к чему приводит ненависть, ненависть между двумя породами белых людей, а когда все уляжется, — запомни мои слова, Джимс! — и те, и другие во всем обвинят индейцев! Ничто не сравнится с ненавистью белых людей, даже ненависть индейцев. Она более смертоносна, потому что за ней стоят сила и знания, которые спокон века одерживали верх над простыми людьми. Вот почему, говорю я, твое упорство в ненависти к Полю Ташу не делает тебе чести.