Джеймс Кервуд - Старая дорога

— Теперь я чувствую себя лучше, — закончил Клифтон. — Я долго трусил, что убью Хурда, когда вернусь. Сейчас с этим покончено, и я могу обосноваться на месте.

Бенедикт сознался, что за время их разлуки начал погрязать в рутине и обрастать мясом. Проболтался год в Англии, побывал в Египте и наконец приехал сюда — в место, которое он любил больше всех других спокойных мест, — в этот дом на высоком холме над Монреалем. Он любил Монреаль. Считал, что, наряду с Квебеком, это лучший город для того, чтобы грезить в нем о прошлом. Разумеется, если бы он знал, что Клифтон жив и пребывает в Китае или Тимбукту, он разыскал бы его…

Они заговорили о прежних днях. Клифтон откровенно сказал, что давно не был так счастлив, как сейчас. Не нужно ему больше никаких треволнений и сильных ощущений. Он рад, что вернулся домой, и вряд ли скоро снимется с места — разве что Бенедикт настоит.

Он взял в руки серебряный портсигар, на котором был след от пули, и веселые искорки вспыхнули у него в глазах.

— А симлскую вдовушку помнишь? — спросил он.

Бенедикт заметно смешался. Попробовал было рассмеяться, но смех не вышел. Клифтон был в восторге.

— Помнишь сцену с этим портсигаром? Я стоял за изгородью и все слыхал.

— Ах ты, негодяй!

— Никогда она не была так смела, как в тот день. Говорила, что хотела бы сохранить у себя этот портсигар, который спас тебе жизнь. И ты отдал бы его, если бы я не not явился на сцену! На волоске висело все, старина…

— Да, на волоске, — согласился Бенедикт.

— Любопытно, что с ней сталось? Умела расправляться с мужчинами, и я готов пари держать, что уже поймала себе мужа.

Бенедикт скрылся за облаком табачного дыма.

— Несомненно, старина. Она была не из тех, что отступают.

— Не жалеешь, что я вытащил тебя тогда?

— Я с каждым днем чувствую себя счастливее.

— Я так и думал. Женитьба не по тебе.

— Я не женился бы на лучшей в мире женщине.

— И я тоже.

Бенедикт приготовил себе стакан виски с содовой.

— Но ты должен все-таки сознаться, что она была мила, — заявил он.

— Милый чертенок! Желтые стриженые волосы, голубые глаза, рот, как у младенца. Так бы и оплела тебя, если бы я не вырвал тебя у нее. Лучше было бы мне лежать в Гайпоонге, если бы мне была уготована такая участь.

Раздался смешок Бенедикта.

— Что ты намерен делать теперь? — спросил он, сильно растягивая слова. — Купить ферму?

Клифтон медленно заходил взад и вперед по комнате.

— Я начну с того, на чем остановился. Вернусь в леса. Война научила меня ненавидеть не столько тех, с кем я сражался, сколько моих соотечественников, окопавшихся дома, трусов, стяжателей. Я видел кругом обман, плутовство, лицемерие, беспринципность и должен был признаться, что сам был просто глуп. Я странствовал по свету и чувствовал себя смешным. Теперь я вернулся и останусь здесь. Мне нужен покой. Моя единственная страсть — лес. Сначала я думаю пройтись по французской Канаде, где люди живут так же мирно, как жили двести лет назад. Отныне и до конца дней моих не надо мне никаких сильных ощущений, возбуждающих впечатлений. Я мечтаю о тихой Перибонке, о хвастливом реве Мистассини, о залитых солнцем долинах на берегу озера святого Иоанна, долинах, где женщины по-старому пекут хлеб на свежем воздухе, а мужчины правят лошадьми, а не автомобилями. Я хочу снова работать в лесу вместе с людьми из Метабетчуана и вдыхать запах бревен и мязги на длинной улице Чакутими. Я повторяю тебе, Бенедикт, мне раз и навсегда надоели перемены, волнения, неожиданности, потрясения. Я хочу мира, тишины…

Бенедикт неуклюже поднялся. В лице его появилось выражение, которое заставило Клифтона остановиться.

— Клифтон… старина… прости…

Клифтон обернулся.

Бенедикт схватил его под руку, как бы для того, чтобы поддержать; словно издалека донесся к Клифтону его смешок.

— Моя жена, старина…

В дверях остановилось, улыбаясь Клифтону, золотисто-белое видение…

Вдовушка из Симлы!

Она стояла в дверях, ничуть не старше, чем шесть лет назад, — те же золотистые волосы, те же глаза, тот же детски-круглый красивый ротик, то же белое платье, и то же было в ней неподдающееся определению нечто, которое, как раньше, делало ее опасной для мужчин.

Она улыбалась ему — глаза сияли, — рот от удовольствия превратился в кругленькое О… Она улыбалась, глядя на него, — соблазнительная, лживая, дерзкая, бесспорно красивая!

Она — жена Бенедикта!

Он не спускал с нее глаз, весь как-то обессилев. Это не обман чувств: перед ним была единственная на земле женщина, которой он боялся, женщина, которая пыталась похитить Бенедикта и таки добилась своего! Удар по голове, который нанес ему ножкой стула Иван Хурд, меньше ошеломил его. Он не находил слов.