Робер Мерль - Остров

— Тут я не знаю ваших обычаев. Что я должен делать?

— Если ты хочешь оставить меня у себя, ты должен пойти к Тетаити и сказать: «Ваа моя ваине». Если ты не хочешь меня оставить, ты говоришь мне: «Хорошо. Иди к нему».

— А ты? — спросил Парсел. — Что ты предпочитаешь?

Ваа опустила глаза в землю.

— Что ты предпочитаешь? — повторил Парсел.

Молчание.

— Ну что ж, — сказал он, пожав плечами. — Если тебе хочется, иди к нему.

Ваа подняла глаза, и лицо ее озарила прелестная улыбка.

— Ты довольна?

— Ауэ! Очень довольна!

Она продолжала:

— Он очень сильно побил меня. Не то что твои легкие шлепки! Это великий вождь. Я буду женой великого вождя.

— Когда меня не будет, — заметил Парсел, — все ваине на острове станут женами великого вождя.

— Я буду женой великого вождя, — упрямо повторила Ваа.

Парсел улыбнулся:

— You are a stupid girl, Vaa!

— I am! I am!

— Тебе здорово повезло! Сначала жена вождя большой пироги. Теперь жена вождя всего острова…

— Я ваине для вождей, — проговорила Ваа с достоинством.

Парсел улыбнулся. «И правда. Ее брак со мной был бы мезальянсом…»

— Теперь я ухожу, — сказала Ваа.

И даже не кивнув ему головой, она вышла из грота. Парсел следил за ней глазами. Ваине великого вождя! А несколько недель назад она собиралась его убить!

В своем гроте — верфи Парсел целыми днями вдыхал горько-соленый запах моря. Соль и йод проникали повсюду, и даже свежераспиленное дерево вскоре теряло свой приятный аромат. Шли последние дни его пребывания на острове. Он старался сосредоточиться на своей работе и думать только о том, какой будет его жизнь с Ивоа в океане. Но по вечерам, когда он возвращался с залива, едва он входил в подлесок, как его охватывали запахи земли. Тиаре и ибиск цвели шесть месяцев в году, а в июне распускалось еще бесконечное множество цветов; он не знал их названий и в десяти шагах не мог отличить от порхающих над ними крошечных многоцветных птичек. Настоящая оргия ароматов! Каменистые тропинки покрылись мхом и травой, усеянной кучками желтых цветов на коротких стебельках. Парсел ступал осторожно, чтобы их не помять. После твердой гальки и песка трава под босыми ногами казалась такой мягкой и теплой!

Вечером, лежа на кровати рядом с Ивоа, он прислушивался в темноте к дыханию Ропати. Чудесные таитянские дети! Никогда не кричат! Ни одной слезинки! Ропати спал голенький в своей кроватке, такой же тихий, как здоровый маленький зверек. С тех пор как Тетаити наложил на Парсела табу, он снова на ночь широко раскрывал раздвижные двери и с нетерпением поджидал, когда луна выйдет из-за облаков, чтобы лучше видеть Ропати.

Через некоторое время Парсел прикрыл глаза. Ящерицы, живущие в листве пандануса, из которого была сделана крыша, ползали у него над головой с сучка на сучок с легким шорохом, похожим на дуновение горного ветерка. Парсел слегка стукнул рукой по деревянной перегородке. Тотчас же все смолкло. И он представил себе, как тоненькие ящерицы с непомерно длинными хвостами замерли в ужасе между листьями и сердца их колотятся под зеленой шкуркой. Вот уже восемь месяцев, как они живут здесь рядом с ним, невидимые среди листвы, защищенные своей окраской, но все такие же пугливые.

Наверное, он задремал. Он открыл глаза. Луна уже взошла. Он вспомнил, что хотел поглядеть на Ропати, и приподнялся на локте. Ивоа шевельнулась во сне. Вытянувшись на спине, тоже нагая, в рамке распущенных черных волос, она спала, положив одну руку на разбухшую от молока грудь, а другую на кроватку Ропати. Парсел тихонько провел тыльной стороной руки по ее щеке. У Ивоа была теперь лишь одна забота, лишь одна цель, все остальное отошло на задний план. Она определила смысл своей жизни раз и навсегда, и ей не приходилось искать его с муками и сомнениями, как Адамо.

Он наклонился, и его снова поразило, что младенец так мал. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он упрется ножками в спинку кроватки из дубового дерева, которую ему смастерил отец. Парсел вдруг чуть не рассмеялся. Право, какой же он крошечный! Крошечный и очень толстый. Под лунными лучами его тельце приобрело теплый оттенок старой позолоченной бронзы, как будто за двенадцать дней, прошедших с его рождения, младенец уже успел потемнеть от времени.

— Ты не спишь, Адамо?

Ивоа посмотрела на него.

— Нет.

— У тебя снова заботы в голове?

— Нет.

Последовало долгое молчание. Ему показалось, что он ответил слишком сухо, и он добавил: