Павел Крамар: Расплата

Но одна из провокаций японцев была столь наглой, что едва не переросла в вооруженный конфликт, вызвав нервный срыв у нашего командира отделения Конопленко Антона.

Антон служил в одном со мной взводе. Прилежный я крепкий физически, он стойко переносил армейские тяготы. К товарищам относился просто, душевно. Но как оказалось, наш добрый Антон не всегда мог сдерживать свои эмоции, терял голову от гнева. Будь я тогда внимательнее и поопытнее как замполитрука, возможно, помог бы ему избавиться от этих недостатков или хотя бы не допустить, чтобы Антона посылали в наряды на горячие участки границы. А повод, чтобы получше раскусить Антона, был. Однажды в задушевной беседе мы коснулись фактов людской несправедливости, и я рассказал Антону об одном случае.

Произошло это давно, было тогда мне лет двенадцать. Крестьянских детей к труду приучают с малолетства, и я уже тогда пахал землю. И вот возвратился как-то с поля, отвел лошадей на колхозный двор, а конскую сбрую кинул на предамбарник. Уже домой зашагал, да тут возьми и окликни меня плотник Лосев Евмен: «Эй, Петька, подожди! Ты взял мои гвозди?» — «Какие гвозди? Нет, я не брал». — «Да вот здесь лежали и куда-то делись — двести гвоздей, связаны в два пучка шпагатом, я привез их из района», — совсем расстроился Лосев.

При этом разговоре присутствовал старший конюх Гнуско Матвей. Тряся своими жирными, красными щеками, он начал сыпать скороговоркой: «Кум Евмен, ето он взял, больше никто сюда не подходил, а он тут все терся возле нас». — «Не брал я гвозди! — набычился я. — Зачем вы напрасно говорите, дядя Матвей? Вот смотрите, у меня ведь ничего нет ни в руках, ни в карманах».

Пристально посмотрел на меня Лосев и вроде бы неопределенно проговорил: «Да и правда у него ничего нет». — «Кум Евмен, — хрипел, едва не задыхаясь Гнуско, — он где-то тут спрятал гвозди, а потом заберет. Пошукай, хлопец, может, и найдешь». — «Не видел я гвоздей и не брал!» твердил я уже сквозь слезы, будучи кровно обиженным нападками Гнуско.

Тем не менее вместе с Лосевым и Гнуско я стал искать пропажу. Засунул руку под пол амбара, и точно — нащупал там пачки гвоздей, вытащил их и закричал от радости: «Вот гвозди, под амбаром лежали!» — «Видишь, кум Евмен, прижали ево, он и достал. Ето он украл и спрятал. Дай-ка ему по шее хорошенько!» — сквозь зубы говорил Гнуско и хотел было схватить меня за руку, но я отскочил в сторону. «Как же ты мог такое сделать? — укоризненно и вроде сочувственно проговорил Лосев, качая большой седой головой. — А ведь фамилия ваша всегда была порядочная». — «Дядя Евмен, неужели вы ему поверили? Если правда, что к вам никто не подходил, то гвозди спрятать мог только сам дядя Матвей, а на меня спирает». — «Ах ты, сукин сын, безбатченко, я вот тебе сейчас задам!» — взвыл не своим голосом Гнуско и всей своей полной, бесформенной тушей ринулся на меня.

Я отбежал от него, забрался на забор и уселся на нем, готовый спрыгнуть на другую сторону, в переулок. Гнуско не преследовал меня, но продолжал кричать и ругаться.

На шум к амбару собралось уже с десяток колхозников. Меня душила обида и злоба: я безвинно был опозорен перед людьми, но не знал, чем доказать свою правоту. Наконец задыхаясь, я закричал на весь двор: «Дядя Матвей, вы сами прибрали гвозди! Вы и еще кое-чего тягаете из колхоза!» — «Что я тягал? Ты видел, паршивец, говори!» — «Не видел, а знаю!» — кричал я. «Что ты знаешь и мелешь тут?» — «А вот что я знаю! В воскресенье вместе с вашим сыном Гошкой я зорил воробьиные гнезда в вашем старом гумне в конце огорода! И мы нашли там запрятанные в соломенной крыше колхозные уздечки, вожжи и выездную дугу! Это вы утащили и спрятали!» — со слезами на глазах, но уже торжествующим тоном кричал я.

Гнуско опешил и замолк на несколько секунд, а затем ухватил палку и прытко бросился на меня, матерно ругаясь. Я соскочил с забора в переулок и побежал за огороды к речке. Гнуско гнаться за мной не стал, но его злобный, наигранно-торжествующий голос долго не затихал.

А я тем временем горько плакал у речки, умываясь ее прохладной водой. Меня мучило не только лживое обвинение в воровстве, но и обидное слово — «безбатченко». Не прошло и года, как умер наш отец, и больная мать выбивалась из сил, бедуя с нами семерыми. Да, без отца нас можно унижать и обижать как вздумается, а заступиться — некому. Как же мне доказать сельчанам свою невиновность?!

После долгих переживаний и раздумий я решил ничего пока не говорить о случившемся больной матери. Подождать прихода домой старших братьев, которые работали трактористами в нашем колхозе, и попросить их как-нибудь отомстить Матвею Гнуско. Такое решение меня немного успокоило. Я пришел домой, поужинал и лег спать, а рано утром уехал в поле.